Петру Николаевичу стало вообще легче жить. Онъ измѣнилъ тонъ своихъ разговоровъ, сдѣлался гораздо менѣе желченъ, меньше сидѣлъ дома и выказывалъ во всемъ большую ровность и мягкость. Его отношенія къ Карпову вошли также въ новый фазисъ. Карповъ прожилъ лѣто около Авдотьи Степановны и къ возвращенію въ городъ началъ уже сильно тяготиться ролью «amant decoeur»[9], которую онъ завоевалъ себѣ съ такою быстротой. По цѣлымъ днямъ пропадалъ онъ изъ Петергофа, и Николаичъ очень хорошо зналъ, что Алеша съ кѣмъ-нибудь кутитъ. Сначала онъ журилъ слегка Карпова за его безпутство и удивлялся, какъ это ему можетъ быть тоскливо съ такою женщиной, какъ Авдотья Степановна, которая не накладываетъ на него никакихъ узъ и способна всякаго смертнаго привести въ веселое настроеніе. Карповъ объяснялъ ему подробно, почему и въ его любовныя отношенія съ Авдотьей Степановной закралась петербургская хандра. Прядильниковъ слушалъ и недоумѣвалъ. Авдотья Степановна вскорѣ сдѣлала его своимъ наперсникомъ и повѣряла ему все, что только касалось Алеши. Сначала ему пріятно было видѣть въ Авдотьѣ Степановнѣ женщину, увлеченную его Алешей. Они вмѣстѣ придумывали средства, какъ остепенить его, какъ придать ему больше сердечнаго довольства. Въ такихъ разговорахъ проходили у нихъ цѣлые вечера. И тутъ-то, около этой красивой, веселой женщины почувствовалъ Прядильниковъ внервые, какъ некрасна была его молодость, какъ безцвѣтно прожилъ онъ лучшіе годы, безъ женской ласки, безъ малѣйшаго проблеска утѣхъ и радости. Мало-по-малу Петръ Николаевичъ такъ втянулся въ общество возлюбленной своего-Алеши, что ему былъ день не въ день, если онъ не заѣдетъ въ Милліонную. Авдотья Степановна не укрывала его отъ Саламатова, который долженъ былъ по необходимости распахнуться передъ тѣмъ, кого онъ долгое время заговаривалъ, считая своею дойной коровой по части технической публицистики.
Вотъ и сегодня, но уходѣ гостей, Петръ Николаевичъ чувствовалъ неудержимое влеченіе взять извощика и поѣхать въ Милліонную, Онъ это и сдѣлалъ.
Авдотью Степановну заставалъ онъ обыкновенно передъ обѣдомъ. Она приняла его на этотъ разъ въ томъ самомъ маленькомъ кабинетикѣ, гдѣ Карповъ слушалъ комическую сцену съ бразильянцемъ. Она лежала на кушеткѣ. Ноги ея были покрыты плэдомъ. Противъ того, какою она была весной, въ наружности Авдотьи Степановны сказывалась большая перемѣна. Она сильно похудѣла и побледнела; сдѣлалась даже прозрачною. Глаза смотрѣли утомленно, носъ заострился, губы потеряли прежнюю яркость. И въ туалетѣ, и въ прическѣ замѣчалась небрежность.
— Что съ вами? — проговорилъ съ безпокойствомъ Прядильниковъ, беря ее за руку, которую и поцѣловалъ.
— Расхворалась, Петръ Николаевичъ. Отъ погоды, должно быть.
— Пожалуй, и отъ погоды…
— Если не отъ другихъ причинъ, — прибавила она съ горькою усмѣшкой.
Тутъ только Прядильниковъ замѣтилъ, что у нея красны глаза.
— А что такое?
Авдотья Степановна приподнялась немного и достала изъ столика письмо.
— На-те, полюбуйтесь, — сказала она, подавая его Прядильникову.
Онъ торопливо развернулъ и вскричалъ:
— Отъ Алешки!
— Да, отъ Алешки. Прочтите, прочтите.
Прядильниковъ прочелъ слѣдующее:
«Милый другъ мой Дунечка!
«Ты, можетъ быть, ждешь меня дня черезъ два назадъ въ Петербургъ. Врядъ-ли я вернусь такъ скоро; но прежде, нежели я надумаю пуститься въ путь, мнѣ хочется, мой другъ, побесѣдовать съ тобой, и прошу тебя понять меня хорошенько. Не скрою отъ тебя того, что поѣздку въ Москву я проектировалъ съ цѣлью подвергнуть себя испытанію. Ты знала меня до сихъ поръ за прожигателя жизни, за Алквіада, какъ я себя самъ называлъ. И, дѣйствительно, мнѣ и самому сдавалось, что рожденъ я неизлѣчимымъ жуиромъ. Ты-же такая женщина, лучше которой нельзя себѣ вообразить россійскому Алквіаду. Говорю это къ тому, чтобы ты не объяснила моихъ поступковъ обыкновеннымъ легкомысліемъ. Ты вѣдь очень умна, Дуня, умнѣе всѣхъ насъ. Объясни же, почему едва-ли не съ первыхъ дней нашего знакомства началъ я зашибаться хандрой. Все лѣто прошло въ такихъ же припадкахъ. Ты ихъ замѣчала, старалась всячески меня развлекать, но и сама страдала, въ сущности, тѣмъ-же недугомъ, хотя и не признавалась въ этомъ. Если-бы я тяготился тобой, именно тобой, я-бы не преминулъ найти утѣшеніе на сторонѣ. Этого утѣшенія я не искалъ и теперь не ищу. Меня просто подавляло особое неудовлетворенное чувство. И вотъ я отправился въ Москву, чтобы остаться одному и рѣшить наконецъ, чего мнѣ нужно. Я знаю теперь, что это такое. Мнѣ нужно обабиться. Ты сейчасъ воспрянешь и закричишь, что я надувалъ тебя и давно сосваталъ себѣ невѣсту, за которою и отправился въ первопрестольный градъ Москву. Клянусь тебѣ, что ничего подобнаго нѣтъ въ дѣйствительности. Никакой невѣсты у меня не имѣется. Я рѣшился только покончить съ преж-шею жизнію и сказать тебѣ это откровенно. Если ты выкажешь себя умницей, въ чемъ я не сомнѣваюсь, то мы встрѣтимся добрыми друзьями и не станемъ шпиговагь другъ друга совершенно лишними упреками. Согласись сама, мои другъ, что моя хандра черезчуръ тебя разстраивала и лишала тебя той счастливой жизненности, которая должна скрашивать твои путь въ сей земной юдоли. Вотъ моя исповѣдь. Покажи ее, если хочешь, Николаичу и, главное, пойми меня хорошенько».