На другой день утромъ онъ находился въ такомъ-же волненіи. Часу въ двѣнадцатомъ принесли ему записку. Черезъ полчаса онъ входилъ опять въ кабинетъ Авдотьи Степановны.
Она смотрѣла гораздо свѣжѣе. Только-что Прядильниковъ сѣлъ около нея, Авдотья Степановна расхохоталась. Этотѣ смѣхъ заставилъ его вздрогнуть.
— Что вы за люди, посмотрю я на васъ! — воскляк-аула она и стала его теребить за руку. — Просто какіе-то оглашенные. Что вы такое мнѣ написали?
— Простите великодушно, — бормоталъ Прядильниковъ. — Я хотѣлъ только высказать вамъ… какъ мнѣ представляется все это дѣло.
— Вы, милѣйшій Петръ Николаичъ, быть можетъ, и хотѣли очень многое высказать, но у васъ, хоть убейте меня, ничего понять нельзя. Читала я, читала… и почеркъ у васъ такой связный, Господь съ вами.
Прядильникова начало подергивать.
— Рука дурацкая!
— Одно я увидала, что вы обо мнѣ сокрушаетесь. Напрасно. Я вѣдь человѣкъ прочный, меня скоро не свалишь. Вы Алешкѣ ничего не писали?
— Нѣтъ, зачѣмъ-же?
— Ну, то-то же.
— Онъ васъ не стоитъ!
— Вы-ли это говорите, Петръ Николаичъ?
— Пускай его тамъ въ Москвѣ женится хоть на козѣ. Что-жь объ немъ сокрушаться.
— Сокрушаться, нечего. Я вѣдь съ вами хочу о своихъ дѣлахъ говорить. Будьте моимъ другомъ и главнымъ совѣтникомъ.
Она протянула ему руку и вдругъ подняла ее и погладила его по головкѣ, какъ маленькаго мальчика.
Прядильниковъ весь вспыхнулъ и не зналъ, въ какую сторону ему смотрѣть.
— Я на васъ погляжу, Петръ Николаичъ, — заговорила Авдотья Степановна какимъ-то материнскимъ тономъ: — вы чудный человѣкъ. Ну, какъ это до сихъ поръ не умѣете вы составить себѣ ничего существеннаго? Вамъ прекрасно извѣстно, какъ люди обдѣлываютъ дѣла… Черезъ меня вы узнали всякую подноготную.
— Узналъ, — повторилъ Прядильниковъ, нѣсколько оправившись.
— Пора намъ взимать процентъ съ того, что мы съ вами знаемъ.
— Пора.
— Мнѣ мой Саламатовъ такъ сталъ противенъ, что я его не нынче, завтра — по боку.
— Вотъ какъ? — спросилъ оживленно Прядильниковъ.
— Слава тебѣ, Создателю, обойдемся и безъ него. Я вамъ по душѣ скажу, Петръ Николаичъ, что мой Борька и вся эта братія великую во мнѣ злость посѣяли. Неужели не выдумаемъ мы съ вами такого фортеля, чтобы хорошенько вывести ихъ на свѣжую воду?
— Очень легко вывести.
— А коли легко, валяйте.
— Всѣ они, — заговорилъ Прядильниковъ болѣе желчнымъ тономъ: — мерзавцы. Если изобличать, такъ надо всѣхъ, отъ перваго до послѣдняго. Мнѣ это надоѣло хуже горькой рѣдьки. Батракомъ ихъ я уже больше не буду.
— Однако, что-же вы себѣ пріобрѣли? Есть-ли у васъ паи какіе?
— Нѣтъ, паевъ у меня никакихъ не имѣется.
— Процентъ, что-ли, вы получаете?
— И процента никакого нѣтъ.
— Стало-быть, что-же?
— Теперь я ужь для дѣла работаю. Я знаю, что они меня боятся.
— Катя въ этомъ сласть! Надо ихъ заставить платить.
— Помилуйте, Авдотья Степановна, развѣ я перомъ своимъ торгую?
— Кто вамъ это говоритъ. Вы только не волнуйтесь, а слушайте меня. Я мекаю такимъ образомъ. До тѣхъ поръ, пока вы сами не заявите себя человѣкомъ съ деньгами, ничего вы вашимъ строченіемъ не добьетесь. Натуру-то вашу я ужь знаю. Залучатъ васъ въ одну шайку и начнутъ ублажать. Вы ихъ, но довѣрчивости вашей, примете за порядочныхъ людей и начнете на ихъ лавочку работать. Потомъ сами догадаетесь или вамъ откроютъ глаза. Расплюетесь вы съ ними. Противно вамъ станетъ; а безъ дѣла вы остаться не можете: возиться вамъ надо и строчить о чемъ-нибудь также. Поскучаете вы, посердитесь, пожалуй, заболѣете, и, глядишь, какая-нибудь другая шайка къ вамъ примостится- и заполонитъ васъ. И начнется опять та-же музыка. Правду я говорю или нѣтъ?
— Пожалуй, и правду, — отвѣтилъ, кисло улыбаясь, Прядильниковъ.
— А коли правду, такъ и выходитъ по-моему: до тѣхъ поръ, пока вы сами въ дѣлахъ не будете, вы только на побѣгушкахъ у тѣхъ, кого вы обзываете мерзавцами.
— Но гдѣ-же мнѣ взять капиталовъ?
— Пускайте въ ходъ мои.
— Ваши?
Прядильниковъ почти сурово взглянулъ на Авдотью Степановну.
— Что-же это васъ такъ испугало?
— Помилуйте, съ какой-же стати?
— Какъ съ какой стати? мы съ вами пріятели, да или нѣтъ?
— Разумѣется… но… согласитесь сами… мое положеніе.