— Но почемъ ты знаешь, — перебилъ блѣднѣя, Прядильниковъ: — что она неспособна бросить свою теперешнюю жизнь? Для тебя женщина существуетъ только въ ту минуту, когда ты предаешься твоимъ презрѣннымъ инстинктамъ. Ты и не замѣтилъ вовсе, что въ ней происходило. Какъ она все больше и больше привязывалась къ себѣ, ничего ты этого не замѣтилъ. И вотъ теперь, когда въ женщинѣ произошелъ нравственный переломъ, ты плюешь на нее. Ты становишься на какія-то ходули, которыя тебѣ идутъ такъ же, какъ коровѣ сѣдло. Ты ломаешься и толкуешь о нравственности, Кого ты морочишь? Ты все тотъ же забулдыга и развратникъ. Только прежде ты бытъ искреннѣе и моложе, а теперь прикрываешь твои мерзостные инстинкты фразой. Вотъ что!
— Такъ Фрина желаетъ бросить своего генерала?
— А тебѣ какое до этого дѣло?
— И превратиться въ кающуюся Магдалину или предложить свою руку и сердце нѣкоторому Алквіаду; этакъ, что-ли?…
— Ты не смѣешь издѣваться надъ ней! — крикнулъ уже совершенно сердито и даже злобно Прядильниковъ.
Карповъ взялъ его за руку, глядя на него съ возрастающимъ недоумѣніемъ.
— Николаичъ, душа моя, полно. За что на меня накидываешься? Я совершенно вѣренъ своей роли и говорю вещи простыя и понятныя. Если тебѣ непріятно, то, вѣроятно, оттого, что то слишкомъ горячо преданъ интересамъ этой женщины. Извини меня. Коли такъ, я умолкну.
— Горячо преданъ, горячо преданъ, — бормоталъ Прядильниковъ. — Ты самъ долженъ бы быть преданъ…
— Да обо мнѣ что толковать. Я вижу, что ты такъ волнуешься… Право, это меня совсѣмъ съ панталыку сбиваетъ. Только ты, пожалуйста, дай разрѣшить этотъ гордіевъ узелъ мнѣ самому.
— Ты поѣдешь къ ней? — быстро спросилъ Прядильниковъ.
— Не стану же я отъ нея прятаться.
— Что-жь ты ей скажешь?
— Да ужь предоставь моей опытности.
— Ты будешь ей лгать?
— Право, Николаичъ, — заговорилъ Карповъ, глядя иа Прядильникова еъ недоумѣвающею усмѣшкой: — ты меня приводишь въ совершенную конфузію. Теперь мнѣ слѣдуетъ допросить тебя досконально: что въ тебѣ самомъ происходитъ? почему ты такъ на меня накинулся? Это совсѣмъ на тебя непохоже. Неужели это все изъ дружбы къ Евдокіи?
Прядильниковъ началъ ежиться и хмуриться, не подымая глазъ на Карпова.
— Каковъ бы я ни былъ, дружище, — продолжалъ Карповъ все задушевнѣе: — по мнѣ наши отношенія слишкомъ дороги, и я не хочу ихъ портить ни изъ-за какой — бабы, а тѣмъ менѣе изъ-за Евдокіи.
— Вотъ ты опять ее оскорбляешь! — закричалъ Прядільниковъ.
— Слушай, Николаичъ, одно изъ двухъ: или ты совсѣмъ рехнулся отъ нервнаго разстройства, или ты начинаешь чувствовать самъ сердечное дрожаніе…
— Какое дрожаніе? — спросилъ, еще больше нахмурившись, Прядильниковъ, но Карповъ такъ засмѣялся, что щеки Николаича какъ-будто зардѣлись.
— Да. такое, братецъ. Вѣдь ты, Николаичъ, прожилъ весь свой вѣкъ настоящимъ уродомъ, женщинъ совсѣмъ не зналъ, убивалъ свою плоть надъ разнымъ инженернымъ вздоромъ, а натура у тебя страстная.
— У меня-то?
— Да, у тебя. Ужь, извѣстное дѣло, не чета моей. Я эллинъ. У меня натура аттическая, такъ сказать. Я ищу наслажденья или нравственнаго комфорта и вовсе неспособенъ сгарать на медленномъ или быстромъ огнѣ, страсти. Ты же рьянъ и наклоненъ къ затаеннымъ душевнымъ процессамъ. Дифференціалы дифференціалами, а ты долженъ былъ не разъ тосковать, чувствуя огромный пробѣлъ въ твоей жизни.
— Зачѣмъ ты все мнѣ говоришь? — прервалъ его Прядильниковъ.
— А затѣмъ, душа Николаичъ, чтобы поставить тебя самого въ извѣстность, что дѣйствуетъ въ тебѣ въ настоящую минуту — дружеское ли расположеніе къ мнѣ или что другое.
— Что-жь другое?
— Дай мнѣ изложить тебѣ по пунктамъ. Видимое дѣло: если ты меня такъ встрѣтилъ и говоришь мнѣ такую нервическую белиберду, то ты дѣйствуешь подъ вліяніемъ Евдокіи. Но, въ сущности, ты, конечно, обрадованъ тѣмъ, что я желаю покончить съ ней.
— Обрадованъ!…
— Долженъ быть обрадованъ; но въ то же время возмущаешься моимъ поведеніемъ, потому что оно оскорбляетъ въ тебѣ чувство человѣка увлеченнаго…
— Ха, ха, ха! — разразился Прядильниковъ. — Экая чушь!
— Смѣйся, братецъ, смѣйся. Если я ошибся, тогда твои выходки противъ меня не имѣютъ никакого смысла.