— И это намъ на руку. Заходите-ка вечеркомъ, я очень часто дома.
На площадкѣ Бенескриптовъ еще разъ взглянулъ на металлическую доску и съ особеннымъ довольствомъ крякнулъ. Онъ никакъ не ожидалъ такого пріема. Да и сама личность Борщова увлекла его. По натурѣ своей, онъ былъ большой оптимистъ. Ему, при встрѣчѣ съ каждымъ свѣжимъ человѣкомъ, хотѣлось облюбить его, и только яркіе факты людской пошлости вызывали въ немъ горечь протеста. Борщовъ же явился для него первою крупною личностью съ тѣхъ поръ, какъ онъ пріѣхалъ въ Петербургъ.
«Вотъ вѣдь», разсуждалъ онъ, идя домой на Петербургскую Сторону: «есть же у насъ люди. Такой душевный человѣкъ да и умственную бойкость имѣетъ чрезвычайную. Говорить, что людей ищетъ. Вѣрно, ему надо какихъ-нибудь первосортныхъ. Но и то сказать: мы всѣ думаемъ, что пригодны на то или иное дѣло, а вѣдь на повѣрку-то окажется, что цѣна намъ — мѣдный грошъ. Съ такимъ человѣкомъ не пропадешь. Онъ оцѣнитъ тебя до тонкости и добудетъ подходящую работу. А первое дѣло — я вижу, что Надежда Сергѣевна найдетъ въ немъ истиннаго друга, который выкажетъ себя такъ, какъ латинское изреченіе гласитъ: amicus certus in re incerta cernitur».
Въ то самое время Борщовъ ходилъ по своему кабинету и разсуждалъ на ту же почти тэму. «Какой славный тишь», думалъ онъ. «Былъ псаломщикомъ и не захотѣлъ лакействовать. Видно, что самъ доработался. Такихъ вотъ намъ и нужно. Большая выдержка видна, и въ себя вѣритъ, это тоже хорошо. Ему бы можно было дать мѣсто въ конторѣ, но онъ говоритъ, что призваніе есть. А, небось, въ сельскіе учителя не захочетъ. И эта женщина тоже, какъ видно, изъ рѣдкихъ.»
Свертокъ рукописи, оставленный Бенескриптовымъ, лежалъ на конторкѣ. Боршовъ взялъ его, развернулъ и сталъ разсматривать переводъ.
— Прекрасный языкъ, — вслухъ вскричалъ онъ.
То, что онъ прочелъ, выказывало не одну простую грамотность, но и стилистическій талантъ. Онъ завернулъ опять рукопись и съ очень довольнымъ лицомъ присѣлъ и взялся опять за счеты.
Павелъ Михайловичъ Борщовъ принадлежалъ также въ породѣ оптимистовъ, хотя страдалъ припадками, которые должны бы были развивать въ немъ желчность. Никто бы не подумалъ, глядя на его румяныя щеки, что этотъ человѣкъ по нѣсколько разъ въ годъ мучится органическою болѣзнью, доводившею его чуть не до бѣшенства. Жизнь Павла Михайловича проходила въ безпрестанномъ отыскиваніи такого дѣла, которое-бы совсѣмъ поглотило его. Онъ продолжалъ вѣрить, что личная энергія стоитъ выше всего и что люди гораздо лучше созданныхъ ими порядковъ. Изъ него вышелъ-бы замѣчательный администраторъ и промышленный дѣятель; но онъ, доживя до тридцати слишкомъ лѣтъ, не подумалъ ни разу о томъ, чтобы добиться блестящаго положенія. Онъ перепробовалъ всякаго рода службу, взваливалъ на себя работы черезъ край и изъ каждаго вѣдомства уходилъ съ сознаніемъ, что приходится толочь воду въ ступѣ. Кончилъ онъ частною службой, завѣдываніемъ конторскими дѣлами, т. е. такимъ занятіемъ, которому онъ не могъ удѣлять ни малѣйшей частицы своего внутренняго «я». Съ утра до трехъ часовъ онъ былъ конторщикомъ, а потомъ предавался усиленной работѣ по разнымъ дорогимъ для него вопросамъ. Вопросы эти были всегда практическіе, невыходившіе изъ круга матеріальныхъ интересовъ, а между тѣмъ Павелъ Михайловичъ не переставалъ быть большимъ идеалистомъ. Онъ точно за тѣмъ только и выбиралъ такіе вопросы, чтобы горько не разочаровываться. Въ немъ горѣлъ неугасимый огонекъ мечтательнаго утилитаризма, замаскированный фразами недовольства, то-и-дѣло вырывавшимися у него въ горячемъ разговорѣ. Тому, кто его не зналъ очень близко, онъ казался неугомонившимся обличителемъ, распространяющимся на тэму отечественныхъ безобразій. Такая двойственность въ хорошихъ русскихъ людяхъ попадается на каждомъ шагу, и самый отчаянный пессимистъ окажется въ рѣшительную минуту преисполненнымъ наивной вѣры въ человѣка и въ общество…
IV.
Съ рукописью Надежды Сергѣевны Борщовъ отправился за Маріинскій театръ, въ то же утро, до занятій въ конторѣ, помѣщавшейся на Вознесенскомъ.
Онъ зналъ, что хозяевъ квартиры, куда онъ отправлялся, раньше двѣнадцатаго часа нельзя было застать иначе, какъ въ кровати. Онъ и явился въ сорокъ минутъ двѣнадцатаго и, отдавая свое пальто кухаркѣ, шутливо спросилъ:
— Который изволилъ встать?
— Да еще ни который, сударь. Петръ Николаичъ «овсѣмъ почиваютъ, а Алексѣй Николаичъ потягиваются.
— Однако-таки потягивается.
— Проситъ чаю подать. Въ кровати, говоритъ, буду пить. И воды сельтерской тоже подай.
— Что больно рано?