— Да мнѣ что! — крикнулъ Антонъ Антоновичъ, остановившись передъ Карповымъ. — Я достаточно испод-лился и манжакать мнѣ тоже хочется. Если будутъ карбованцы, я стану строчить; но поймите, что все это — плѣнъ! Всѣ мы изъерничались… а впрочемъ, что тутъ за упокой-то сводить, коли вашей милости завгодно въ этотъ самый хомутъ лѣзть, такъ пойдемте первымъ дѣломъ къ Бубликову.
— Да вѣдь онъ въ бѣлой горячкѣ?!
— Эгоистъ вы петербургскій! Значитъ, отъ человѣка, какъ отъ бѣшеной собаки, нужно бѣгать, колп онъ литературную болѣзнь схватилъ?
— Да я вовсе не то хотѣлъ сказать, Антонъ Антонычъ. Коли у человѣка бѣлая горячка, гдѣ же ему толковать о журналѣ.
— Сначала навѣстите его, потомъ ужь и резонируйте. Онъ и въ бѣлой горячкѣ — мужъ совѣта.
— Идемъ, я очень радъ буду его видѣть.
Антонъ Антоновичъ поуспокоился и началъ одѣваться
— Что-же вы дѣлаете теперь? пишете, что-ли, что-нибудь? — спросилъ его Карповъ.
— Лапу сосу, валяюсь на кровати и этимъ самымъ занятіемъ опохмѣляюсь. Я до такой точки теперь дошелъ, что мнѣ и пить-то не хочется, стало у меня и побужденія никакого нѣтъ къ маранію бумаги.
— Вы лучше скажите, что вамъ негдѣ писать.
— Это все единственно… Ну, вотъ и я готов, ѣдемте.
Одѣваніе Антона Антоновича продолжалось всего какихъ-нибудь двѣ минуты. Вмѣсто полотняной, онъ носилъ фланелевую рубашку, безъ галстуха, панталоны перетягивалъ ремнемъ и запахивался въ сакъ-пальто, которое служило ему и верхнимъ, и нижнимъ одѣяніемъ.
— На Выборгскую! — крикнулъ онъ извощику, когда они вышли на улицу.
Сторговавшись за три гривенника, Антспъ Антоновичъ пригласилъ Карпова комическимъ жестомъ сѣсть на пролетку.
Тащились они адски-долго, и разговоръ у нихъ не клеился. Карповъ вспоминалъ, какъ онъ познакомился съ Ермолаевымъ, и спрашивалъ себя: дѣйствительно-ли съ этимъ человѣкомъ можно будетъ повести задуманный имъ критическій журналъ?
Познакомился онъ съ Ермолаевымъ въ ту эпоху своего шатанья по Петербургу, когда въ него начало забираться эстетическое народничапье. Одинъ университетскій товарищъ свелъ его съ кружкомъ, гдѣ Антонъ Антоновичъ Ермолаевъ былъ запѣвалой. Карповъ возъимѣлъ къ нему, сразу, большое почтеніе. Онъ призналъ въ немъ натуру, своеобразный пошибъ, смѣлость, новизну отношенія къ явленіямъ русской жизни и искусства. Въ его странномъ, спутанномъ, угловатомъ языкѣ онъ находилъ особую образность и силу. Въ его парадоксальныхъ выходкахъ онъ чуялъ новое слово… Безалаберность и безпутность Ермолаева тоже приходились Карпову по душѣ. Онъ по цѣлымъ днямъ хороводился съ нимъ и съ его пріятелями, такими же забулдыгами. Ермолаевъ, ругаясь и фыркая, сталъ пріятно щекотать тотъ литературный и художественный червячекъ, который хоронился въКарповѣ. Безпрестанно говорилъ онъ ему по поводу какой-нибудь статейки, написанной отъ нечего дѣлать:
— Неблагодарный и лѣнивый рабъ! Вы зарываете свой талантъ! Да у васъ анаѳемское чутье! Вы рождены съ пониманіемъ художественныхъ красотъ!
Или Карповъ прочтетъ ему, бывало, какое-нибудь стихотвореніе или монологъ, а онъ начнетъ кричать: — Шалопай вы атакой! Вамъ надо на сцену! Въ васъ живетъ духъ высокихъ лицедѣевъ.
Подъ эти возгласы и бранныя похвалы Карповъ питалъ въ сердцѣ своемъ особаго рода диллетантское тщеславіе. И только въ кружкѣ Ермолаева находилъ онъ отзывы своимъ взглядамъ на пустоту и призрачность всѣхъ тѣхъ затѣй, которымъ предаются убѣжденные люди, въ родѣ Борщова. Ему казалось, что Ермолаевъ «съ товарищи», пьянствуя, болтая и строча о вещахъ, считающихся вздоромъ людьми такъ называемаго «движенія», гораздо глубже понимаютъ жизнь, становятся выше мелкаго либеральничанья и филистерской благонамѣренности. Ихъ цинизмъ и добровольное юродство принималъ Карповъ за особый видъ протеста скучному, разсудочному, утилитарному направленію. Вечера и цѣлые дни проходили въ разборѣ, подробностей разныхъ художественныхъ вещей, именно тѣхъ, которыя кружкомъ были облюблены. Пересыпалось это взаимными похвалами и опредѣленіями пріятельскихъ талантовъ. Это куреніе оиміами сначала претило Карпову, но потомъ онъ къ нему примѣнился. Въ каждомъ изъ пріятелей Антона Антоновича онъ признавалъ если не талантъ, то культъ таланта, и это мирило его со всѣми ихъ дикими особенностями. Въ Антона же Антоновича онъ положительно вѣровалъ, и то настроеніе, въ которомъ онъ нашелъ Ермолаева, смущало его.