— Ну, это вы врете, баринъ, — перебилъ Ермолаевъ: — мы къ Бубликову ѣхали вовсе не за тѣмъ. Я думалъ, что онъ еще на первомъ взводѣ…
— А такъ какъ онъ здоровъ, — вскричалъ Карповъ — то почему же намъ не сотворить совѣтъ?
— Сотворимъ, — согласился Бубликовъ: — я этому препятствовать не буду. Други мои милые, мнѣ теперича весь вертоградъ россійской словестности представляется въ аллегорическомъ видѣ. Все идетъ къ тому, чтобъ эту самую аллегорію разыграть какъ можно поуморнѣе. Поэтому, напослѣдяхъ — дерзай! Деньжопки-ли у тебя завелись, просаживай ихъ, не мудрствуя лукаво, во славу россійской словесности. Что изъ этого выйдетъ — намъ все единственно, мы за это отвѣчать не будемъ. Такъ-ли я говорю, милый человѣкъ?
Послѣдній вопросъ относился къ Карпову.
— Да ужь не отложить-ли намъ, въ самомъ дѣлѣ, до другаго раза бесѣду о журналѣ?
Ему сдѣлалось вдругъ неловко, и опять расхолаживающія мысли, какія бродили у него въ головѣ дорогой, начали его безпокоить.
— Зачѣмъ откладывать? — засинѣлъ Бубликовъ: — я въ аллегорическомъ вкусѣ выражаюсь; но въ немъ-то и заключается главный сурьезъ. Вы Антона не слушайте. Онъ теперь предается злѣйшему грѣху: унынію и самогрызенію; а все оттого, что пить разучился.
— Это точно, — подтвердилъ Ермолаевъ.
— Не слушайте вы его, милый человѣкъ, а слушайте собственнаго наитія. Въ васъ молодость дѣйствуетъ, хоша, быть можетъ, вы и считаете себя уже трепаннымъ жизнью!
Идите напроломъ. Раздобудетесь презрѣннаго металла — всаживайте его въ журналъ. Все веселѣе. Тотъ же Антонъ воспрянетъ духомъ и начнетъ такіе артикулы отмахивать, что тѣнь самого Аполлона предстанетъ живою предъ нашими духовными очесами…
Бубликовъ еще долго болталъ. Карповъ почти не слушалъ его. Ермолаевъ не мѣнялъ своего хмураго выраженія. Трое больныхъ проснулись, но не встали съ своихъ кроватей.
— Ба чемъ же стоять? — спросилъ Бубликовъ. — Коли дѣло дѣлать, такъ я здѣсь начну строчить, но для этого нужна смазка. Капиталы имѣются ли у васъ въ настоящую хоть бы минуту?
На этотъ вопросъ Карповъ отвѣтилъ.
— Деньги только обѣщаны.
— Такъ вы, милый человѣкъ, спервоначалу заполучите ихъ и въ наискорѣишемъ времени. Антона я знаю: онъ все благородствомъ чувствъ хочетъ взять, а жрать ему не на что. Оттого онъ и самую эту меланхолію на себя напущаетъ. А нашему брату радужную ассигнацію покажи — ну, и прольется елей, не по любостяжанію, а потому, что мозгами только и можно двигать, когда есть на что манжакать. А я еще экономію здѣсь сдѣлаю, просижу недѣлекъ шесть на пищѣ святаго Антонія.
— Это онъ дѣло говоритъ, — отозвался, наконецъ, Ермолаевъ. — Что безъ пути мы лясы-то точить станемъ. Доставайте денегъ, а тогда и разговоръ пойдетъ. А ты, Бубликовъ, хотя и вылечился — говоришь, а все-же ни съ чѣмъ несообразное болтаешь. Я хотѣлъ у тебя душу отвести, а на меня еще пущее уныніе напало. Едемте, Карповъ.
— Погоди, чайкомъ побалуемся, — удерживалъ Бубликовъ: — и съ архіерейскими сливками.
— На что ты ихъ купишь-то?
— А издатель-то на что?
А у будущаго «издателя» лежала въ портмоне синяя ассигнація.
— Не хочу я чаю. Ѣдемте, Карповъ, — торопилъ Ермолаевъ.
— Какъ же, издатель, — остановилъ Карпова Бубликовъ: — на счетъ презрѣннаго металла?
— Да вотъ заѣду надняхъ, — отвѣтилъ Карповъ нѣсколько даже сконфуженно.
— А теперь-бы малую толику…
— Теперь я самъ на экваторѣ.
— Ну, такъ за вами будетъ!…
Очутившись опять на пролеткѣ возлѣ Ермолаева, Карповъ расхохотался.
— Экъ васъ разбираетъ. — вскричалъ Ермолаевъ.
— Высокій комизмъ! ха, ха, ха! — разражался Карповъ.
— Въ чемъ?
— Да вотъ во всемъ, что мы продѣлывали.
— Что-жь тутъ смѣшнаго? Навѣстили страждущаго.
— Высокій комизмъ! Тысячу разъ вы правы, Антонъ Антонычъ: все это блажь и ничего больше. Съ какого чорта я журналъ затѣвалъ? Умирать надо…
— Ну, это позвольте, — перебилъ Ермолаевъ. — Бубликова-то я хоть и обругалъ, а вѣдь онъ дѣло, въ сущности, говорилъ. Коли есть такія шальныя деньги, отчего же ихъ и не всадить. Знаете что, Карповъ? Во мнѣ накопилась особая такая злость и ей надо вылиться. Будемте отрицать; это гораздо забористѣе, чѣмъ подыскивать художественныя красоты.
— Антонъ Антонычъ, что вы! Ужь коли вы приметесь отрицать, такъ кому же придется полагать?… Нѣтъ, воля ваша, все это область высокаго комизма. Мы всѣ бродимъ, какъ мухи, опившіяся зелья; встряхнуть бы насъ чѣмъ-нибудь или въ самомъ дѣлѣ етереть съ лица земли. Воину, что-ли, хорошенькую…
— Стой! — крикнулъ Ермолаевъ. — Зайдемте водки выпить.