Извощикъ остановился у гостиницы «Шухардина».
— Геніальная мысль, Антонъ Антонычъ. На это у меня финансовъ хватитъ.
Они вошли въ гостиницу и выцили у буфета по двѣ рюмки водки. Но дальше пути не продолжали, а присѣли къ столу и велѣли подать себѣ три бутылки пива.
Антонъ Антоновичъ, находившійся передъ тѣмъ въ періодѣ трезвости по абсолютному безденежью, очень скоро захмѣлѣлъ, и Карпову пришлось отвезти его домой въ сумеркахъ и сдать кухаркѣ.
Когда онъ вышелъ на улицу и весь день, проведенный съ будущими его «сотрудниками», прошелъ передъ нимъ, ему стало такъ тошно, что онъ искренно пожалѣлъ зачѣмъ не напился такъ-же, какъ Ермолаевъ.
И все его литературное дилетантство представилось ему въ жалкомъ видѣ. Онъ изумился, съ какими людьми могъ дѣлить свои художественные идеалы, толковать по цѣлымъ ночамъ, ожидать отъ нихъ новаго слова. Карповъ почувствовалъ вдругъ, что онъ постарѣлъ на нѣсколько лѣтъ. Не больше, какъ пять мѣсяцевъ тому назадъ, онъ могъ, лежа у себя на кушеткѣ, проникаться необходимостью эстетическаго органа, гдѣ-бы каждая художественная вещь была разобрана до тонкости; ему казалось тогда, что онъ имѣетъ подъ рукой такихъ цѣновщиковъ прекраснаго… И вотъ теперь Ермолаевы и Бубликовы наводятъ на него истерическій смѣхъ и вся его затѣя принимаетъ въ его глазах видъ глупой мистификаціи.
Но ему не хотѣлось идти домой къ Николаичу и признаваться, что никакихъ денегъ ему не надо, что ничего онъ создать не можетъ, что на него напала тоска без-
дѣлья и шутовства. Напротивъ, онъ рѣшилъ ничего не говорить Николаичу о своихъ сегодняшнихъ впечатлѣніяхъ и предоставить ему доставаніе денегъ.
«Что-нибудь да надо, — повторялъ Карповъ, — не журналъ, такъ табачную лавочку, хоть кассу ссудъ, только-бы не такъ болтаться!»
КНИГА ТРЕТЬЯ
I.
В Михайловскомъ театрѣ шелъ бенефисъ.
Зала, освѣщенная, кромѣ пука газовыхъ рожковъ въ потолкѣ, двумя рядами бра со свѣчами, смотрѣла наряднѣе обыкновеннаго: съ нея сошелъ тотъ оттѣнокъ скучныхъ потемокъ, который придаетъ ей что-то сонное и двуличное. Лица женщинъ выставлялись рельефнѣе и не казались бѣлесоватыми пятнами. Въ ложахъ бельетажа и бенуарахъ сидѣло все, что Петербургъ заключаетъ въ себѣ наряднаго и тоннаго. Выписныя кокотки были всѣ налицо, — и венгерки, и нѣмки, и француженки. Ярче другихъ бросались въ глаза двѣ женщины, обѣ съ золотистыми шиньонами: одна — англичанка съ натуральнымъ цвѣтомъ волосъ; другая — француженка съ искусственнымъ. Француженка, статная и полногрудая, съ открытымъ, улыбающимся лицомъ, весело оглядывала залу, и при каждомъ поворотѣ ея головы бриллліанты переливались и искрились на ея бѣлой и твердой шеѣ. Англичанка держалась неловко и сладковато улыбалась, выставляя крупные, чисто-британскіе зубы; брилліантовъ на ней было не менѣе, чѣмъ на француженкѣ. Кромѣ этихъ двухъ, дѣйствительно красивыхъ женщинъ, остальное представляло собою разновидности невзрачнаго типа, въ которомъ анемія играетъ роль главнаго жизненнаго признака. Тамъ и сямъ выставлялись головки посвѣжѣе, но и въ нихъ не сказывалось расы: носы и губы, лбы и подбородки, все это было грубовато, не докончено, недоразвито или черезчуръ развито къ какую-нибудь одну сторону. Человѣку, воспитавшему въ себѣ вкусъ къ изящнымъ формамъ и очертаніямъ, трудно было-бы выбрать хоть одну женскую фигуру, на которой отдохнулъ-бы вполнѣ. Въ туалетахъ преобладало тоже что-то тусклое, нетипичное, плохо продуманное, съ полнымъ отсутствіемъ настоящей оригинальности, каприза, смѣлости, личнаго вкуса.
Изъ креселъ фрачники и военные смотрѣли усиленно на бенуары и ложи бель-этажа, и видѣли въ нихъ все тѣ-же лица и фигуры. Смотрѣть на нихъ они привыкли каждую субботу. Безъ задиранія головы вверхъ и направленія биноклей эти фрачники и. военные рѣшительно не знали-бы, что дѣлать.
Спектакль двигался среди равнодушной и разсѣянной тишины. Видно было, что для этой публики пьеса и даже-игра актеровъ — вещи второстепенныя, что для нея Михайловскій театръ — сборный пунктъ условной свѣтскости, что ничье сердце не бьется отъ впечатлѣній сцены, никому не хочется плакать, никому не хочется и смѣяться…
На подмосткахъ шла драма; но но лицамъ женщинъ и мужчинъ вы никакъ-бы не догадались, какой характеръ имѣетъ дѣйствіе. Героиня убивалась, бѣгала по сценѣ, плакала, ломала руки и произносила длиннѣйшія тирады. Нѣкоторые возгласы и жесты вызывали рукоплесканія, довольно шумныя, слишкомъ даже шумныя для такой мертвенной публики; но эти аплодисменты по своей отрывчатости похожи были на хлопанье клакеровъ. Они не связывались съ общимъ настроеніемъ зрителей, они не были проявленіями искренняго и осмысленнаго удовольствія.