Изъ провинціи перебралась она въ Москву, и тамъ попала въ кружокъ университетской молодежи, гдѣ, въ спорахъ и благодушествѣ, провела два года. Она развилась умственно, но испугалась праздности и пошла въ гувернантки въ отъѣздъ. Она уже привыкла къ такой свободѣ, которая не уживалась въ рамкахъ наемной зависимости. У ней были еще кое-какія деньжонки, и она отправилась въ Петербургъ, сказавши себѣ, что до тѣхъ поръ не пойдетъ опять въ гувернантки, пока не проѣстъ свой послѣдній грошъ. Она. разсчитывала также, живя на волѣ, давать уроки музыки и, быть можетъ, достать какую-нибудь литературную работу. Для нея дороже всего была воля, хотя она ею и не злоупотребляла. Ее не покидала способность сдерживать себя, когда она находила, что за такой-то предѣлъ заходить нельзя. Но въ Петербургѣ впервые стала посѣщать ее холостая хандра. Въ Москвѣ она привыкла жить въ кружкѣ молодыхъ людей и женщинъ; тамъ было привольнѣе и уютнѣе, не чувствовалось заброшенности, какую она тотчасъ же зазнала въ Петербургѣ. По журналамъ и устнымъ толкамъ она воображала, что въ Петербургѣ продолжается вся та же жизнь въ кружкахъ; а нашла усталость и мертвенность, съ трудомъ отыскала два, три знакомства, которыя успѣли наскучить ей въ двѣ-три недѣли, и еще съ большимъ трудомъ добилась музыкальныхъ уроковъ за ничтожную плату.
Она жила, разумѣется, какъ бобыль, въ меблированныхъ комнатахъ, и одиночество начало давить ее съ каждымъ днемъ все больше и больше. Какъ только начался петербургскій сезонъ, Зинаида Алексѣевна бросилась въ театры, на публичныя лекціи, потомъ въ клубы. Изъ театровъ привлекалъ ее исключительно Михайловскій. Въ клубахъ у ней было слишкомъ мало знакомыхъ, да и все смотрѣло такимъ убиваньемъ времени, что, вмѣсто удовольствія, она выносила оттуда одну скуку…
Поѣхала она и въ маскарадъ. Живя въ Москвѣ, она частенько съ молодыми людьми, изъ знакомыхъ ей кружковъ, болтала и хохотала съ ними, ѣздила даже ужинать; все это не заходило за предѣлы шалости. Никто изъ московскихъ не вскружилъ ей головки, хотя всѣ безъ исключенія ухаживали за ней. Попавши въ Петербургъ, въ маскарадъ купеческаго клуба, она была охвачена совсѣмъ инымъ воздухомъ. Въ ней проснулись инстинкты молодой женщины, которая не можетъ уже жить дѣвочкой. Въ одной изъ гостиныхъ заговорила она съ Малявскпмъ, который самъ обратился къ ней съ какою-то рѣзкостью. Она обидѣлась. Онъ оборвалъ ее; но его нахальный тонъ заинтересовалъ ее и она проболтала съ нимъ до двухъ часовъ. Принявши его, сразу, за пошлаго петербуржца, она увидала черезъ десять минутъ, что онъ очень неглупъ, начитанъ, боекъ и зубастъ. Въ особенности заняло ее то, что онъ не пустился въ извиненія, какъ только увидалъ, что имѣетъ дѣло съ порядочной женщиной, а сталъ продолжать рѣзкій разговоръ съ оттѣнкомъ такого реализма, который дѣвушку долженъ былъ бы коробить. Этотъ реализмъ и коробилъ Зинаиду Алексѣевну, но вмѣстѣ съ тѣмъ представлялъ собою нѣчто новое, неизвѣданное. Малявскій долго говорилъ ей на ту тему, что петербургскія женщины вообще не умѣютъ жить, что онѣ только киснутъ и вдаются въ глупое и тоскливое лицемѣріе, что, являясь въ маскарады, цѣль которыхъ — любовныя интриги, онѣ ведутъ скучнѣйшіе разговоры о литературѣ или о чувствахъ, тогда какъ имъ бы слѣдовало наслаждаться, что не мѣшаетъ, какъ объяснялъ Малявскій, работать, коли имѣется на то умъ, талантъ и энергія.
Зинаида Алексѣевна слушала и внутренно соглашалась съ маскараднымъ незнакомцемъ. Онъ ее настолько заинтересовалъ, что она обѣщала ему пріѣхать въ слѣдующій маскарадъ. Малявскій подтянулъ себя, показался еще умнѣе, говорилъ также рѣзко, но вкрадчиво. Маска заинтриговала его. Губки, зубы и подбородокъ Зинаиды Алексѣевны сдѣлали свое. Къ концу втораго маскараднаго разговора, Малявскій принялъ болѣе добродушный тонъ, назвалъ себя и сказалъ маскѣ, что если она желаетъ продолжать мистификацію до безконечности, онъ уклонится…
На третій маскарадъ онъ не пріѣхалъ. Зинаида Алексѣевна искала его и даже всплакнула. На четвертый она сама его пригласила запиской, узнавши его адресъ въ адресномъ столѣ. Малявскій явился и велъ себя гораздо проще и пріятнѣе; былъ, видимо, польщенъ запиской, занималъ маску разнообразной болтовней, и вдругъ, часу во второмъ, безъ всякихъ прелименарій, предложилъ поѣхать ужинать.