— Значитъ, нужно ему утробу промочить.
Квартира раздѣлена была темною передней на двѣ половины. Павелъ Михайловичъ прошелъ, взявши направо, гостиной, гдѣ стоялъ рояль, и пріотворилъ дверь въ слѣдующую комнату.
— Вы въ какомъ видѣ? — спросилъ Борщовъ, просовывая голову въ дверь.
— Въ приличномъ, въ приличномъ. Не боитесь. Я давно проснулся, да вотъ хотѣлось побаловаться чайкомъ въ постели. Садитесь на кровать.
На кровати, помѣщавшейся за перегородкой кабинета, съ чисто-холостымъ безпорядкомъ, лежалъ очень красивый малый, почти такихъ же лѣтъ, какъ Борщовъ, но совершенно другой наружности. Это былъ брюнетъ, съ длинными, невьющимися волосами и бородой, подстриженной à la Jesus. Русскіе съ такими изящными чертами попадаются очень рѣдко. Въ лицѣ была особая симпатичность облика и отдѣльныя черты выдерживали самый строгій разборъ. Лобъ необыкновенно скрашивался тонко проведенными бровями. Темно-каріе глаза, не очень большіе, глядѣли ласково, съ своебразнымъ заигрываніемъ. Въ особенности изящны были ротъ, носъ и красныя губы. Вся голова красиво сидѣла на широкой и нѣсколько выдавшейся груди. Но въ лицѣ сказывалась нѣкоторая измятость, а въ глазахъ краснота.
— Сельтерской воды изволили потребовать, — спросилъ Борщовъ, садясь на кровать. — Иль опохмѣлиться?
— Что вы, опохмѣлиться! Развѣ мы пьянствуемъ? Такъ, легкую реставрацію, больше отъ желудочнаго катарра…
— И отъ иныхъ причинъ, — добавилъ Борщовъ.
— Ну, пожалуй, и отъ другихъ причинъ.
— А вы вотъ что мнѣ скажите: съ какою вы теперь литературною лавочкой дружбу ведете?
— Всѣ онѣ мнѣ надоѣли, я мѣсяца полтора нигдѣ не былъ.
— На счетъ чего же больше прохаживались? На счетъ женскаго пола?
— Женскій полъ — женскимъ поломъ. Это своей полосой идетъ. Теперь же время весеннее.
— Циникъ.
— Вотъ тебѣ здравствуй! Не всѣмъ же быть такимъ Іосифомъ Прекраснымъ, какъ вы, добрѣйшій Павелъ Михаиловичъ. Я эллинъ, Алкивіадъ, въ нѣкоторомъ смыслѣ.
— И гордитесь этимъ?
— И горжусь. И почему же мнѣ не гордиться? Среди общей кислятины я, какъ умѣю, сбираю плоды съ своей смоковницы. Но вы не думайте, голубчикъ, что я все это время удалялся подъ сѣнь струй.
Алексѣй Николаевичъ хлебнулъ чаю и перемѣнилъ лежачее положеніе на полулежачее. Онъ немножко прищурился и, перемѣнивъ тонъ, сказалъ:
— Нѣкоторая идея у меня зародилась.
— Жениться, что-ль, задумали? — спросилъ Борщовъ, дотронувшись до его плеча: — пора бы покончить всѣ безобразія.
— Какая тутъ женитьба! Не женитьбой пахнетъ. Да вы что такъ-то сидите; не хотите-ли чашечку съ ромомъ? Или же закусить чего? Я сейчасъ прикажу Прасковьѣ.
— Не хочу я ничего. Говорите, какая васъ осѣнила идея?
— Согласны въ съ тѣмъ, что публицистикой у насъ заниматься нельзя, что такъ называемые вопросы — все это верченіе бѣлки въ клѣткѣ? Никому нѣтъ никакого дѣла до того, что пережевывается въ скучнѣйшихъ передовыхъ статьяхъ и въ пухлѣйшихъ журнальныхъ статьяхъ. Никому!
— Позвольте, однако, — остановилъ Борщовъ.
— Примолчите, дайте мнѣ излиться. Единственный живой нервъ нашего общества — это искусство. Все остальное напускное. Что заставляетъ говорить о себѣ? Романъ, повѣсть, комедія, актеръ, пѣвица, картина, статуя! Въ нихъ только и выражается наша духовная физіономія. А что-жь мы видимъ въ журналистикѣ? Никакой оцѣнки. Десятки вещей проходятъ незалѣченными. Хоть бы, съ позволенія сказать, плюнулъ кто-нибудь! А о чемъ говорятъ — говорятъ постыдно: ернически, тупоумно, съ зубоскальствомъ невѣжественныхъ головастиковъ, безъ всякой любви къ дѣлу, безъ всякаго чувства красотыI Назовите мнѣ одинъ порядочный разборъ, одну талантливую замѣтку за послѣдніе два года. Хоть шаромъ покати. Такъ что публика не ждетъ ничего отъ печатпаго слова. Она сама раздаетъ лавры, одобряетъ и не одобряетъ. Стало-быть, какъ же можно не откликнуться на самую живую струю нашей культуры? Какъ же оставлять безъ всякаго удовлетворенія яркую потребность публики находить въ особомъ журналѣ такія оцѣнки, которыя бы санкціонировали, такъ сказать, ея собственные приговоры, оцѣнки людей спеціально знающихъ ту или иную отрасль искусства.
— И вы, етало-быть, хотите затѣять эстетическій журналъ? — спросилъ насмѣшливо Борщовъ.
— Тс, пожалуста, объ этомъ не болтайте. Я не хочу, чтобы идея моя безвременно профанировалась. Она можетъ очень и очень, скоро осуществиться. Людей я уже почти всѣхъ подобралъ. Капиталовъ это не богъ-знаетъ какихъ будетъ стоить. Предполагается еженедѣльный листокъ безъ всякихъ размазываній, статьи сжатыя, но сочныя, и рѣшительно о каждомъ сколько-нибудь замѣтномъ явленіи. Бы представьте только себѣ, какое это будетъ высокое удовольствіе для публики, которая до сихъ поръ изнываетъ подъ гнетомъ томительнаго недоразумѣнія. У нея слагаются симпатіи и взгляды, она рада была ихъ оформить, добыть для нихъ интеллигентную санкцію. И что она находитъ въ прессѣ? Или игнорированіе, или невѣжественное и нахальное зубоскальство. Надо, тысячу разъ надо создать органъ, которыи-бы читался отъ первой строки до послѣдней, такъ, чтобы каждая статейка была въ нѣкоторомъ родѣ игрушечкой, чтобы она была продумана мудрецомъ и написана художникомъ. Сидѣли вы вечеромъ въ театрѣ и смотрѣли новую пьесу или новую дебютантку, были вы на выставкѣ и простояли полчаса передъ картиной, прочли вы повѣсть съ особымъ, трепетнымъ волненіемъ или глухимъ, но серьезнымъ недовольствомъ и протестомъ, — и на слѣдующей недѣлѣ вы находите въ критической статьѣ или замѣткѣ всю вашу аналитическую работу, всѣ ваши ощущенія; но ихъ приводятъ къ цѣльному и всестороннему синтезу, освѣщаютъ вамъ ваши полулирическія воспріятія, комментируютъ мысли и невольно пришедшія на умъ сближенія. Словомъ, такая статья, такая замѣтка, не лишая васъ вовсе вашей самостоятельности, развиваетъ васъ эстетически и въ то-же время попадаетъ въ животрепещущій нервъ минуты. И все въ такомъ листкѣ должно быть изящно, начиная съ манеры и кончая бумагой и шрифтомъ.