Длинный, длинный рядъ такихъ картинъ проносится передъ Лизой, и послѣдняя изъ нихъ совсѣмъ не веселая; но и она полна жизни. Ея учительница англичанка идетъ съ ней пѣшкомъ въ «City»; тамъ онѣ входятъ въ узкій, короткій переулокъ, точно дворъ. Онъ называется «Golden Lane»; но въ этомъ золотомъ переулкѣ Лиза увидѣла въ первый разъ, какіе на свѣтѣ бываютъ «misérables». Изъ темныхъ и узкихъ дверей, точно изъ какихъ пещеръ, выползали на мостовую посинѣлыя, покрытыя язвами, кривоногія, полунагія дѣти. Ихъ матери смотрѣли еще ужаснѣе. Учительница Лизы подходила къ нимъ, раздавала какіе-то билетики, качала головой, глядя на дѣтей, иныхъ ласкала. Лизѣ стало и страшно, и жалко. Она глотала слезы и, уходя изъ «Golden Lane», начала просить миссъ Гэдденъ разсказать ей побольше объ этихъ бѣдныхъ, и дома сказала мамѣ, что она каждую недѣлю хочетъ откладывать два шиллинга изъ своихъ «карманныхъ денегъ». Миссъ Гэдденъ разсказала ей, что такихъ «Golden Lan’oв» безъ счету въ Лондонѣ, и что имъ помогаютъ общества. Она была членомъ одного изъ нихъ.
— Мы имъ не даемъ умирать съ голоду, говорила она Лизѣ: —и то хорошо.
Съ тѣхъ-то поръ Лиза научилась употреблять слово «proietaire». Она узнала, сколько людей мретъ съ голоду и гніетъ въ смрадѣ и грязи въ городахъ, гдѣ она прежде видѣла одно заманчивое, веселое зрѣлище. Но и лондонскіе «ужасы» были ей памятны, какъ что-то живое, захватывающее духъ, трогающее до слезъ. Ей хотѣлось тогда работать для посинѣлыхъ дѣтей, она мечтала уже о томъ времени, когда ея усиліями такой «Golden Lane> превратится въ земной рай. Ей хотѣлось подольше жить, чтобы спасти по крайней мѣрѣ тысячу «proietaires» и сдѣлать для нихъ больше, чѣмъ то, что дѣлали общества, гдѣ миссъ Гэдденъ была членомъ…
«А теперь мнѣ ничего не хочется», — проговорила про себя Лиза и у ней нестерпимо засосало на сердцѣ.
Замѣчаніе Борщова повело мысли Катерины Николаевны въ ту сторону, куда-бы она сама не обратила ихъ, по крайней мѣрѣ, въ этотъ день.
«Неужели онъ боится, думала она, — что я отъ него уѣду?»
И вмѣсто отвѣта Катерина Николаевна спросила себя:
«Съ кѣмъ-жѳ поѣдетъ Лиза? Вѣдь надо-же ее пристроить. Кому-же, какъ не мнѣ, слѣдуетъ заняться этимъ?»
И чѣмъ больше она думала на эту тэму, тѣмъ сильнѣе убѣждалась въ томъ, что ей нельзя поручить «богъ-знаетъ кому» дѣвочку, которую умиравшая мать оставила ей, именно ей, а не какой-либо другой женщинѣ. Но какъ заговорить объ этомъ съ Павломъ Михайловичемъ? Не увидитъ-ли онъ въ желаніи ея везти самой Лизу — другаго желанія? Лизѣ хочется навѣрно въ Швейцарію. Оттуда рукой подать до Южной Франціи. На возвратномъ пути откажется-ли она отъ поѣздки въ Пиццу, гдѣ умираетъ человѣкъ, котораго ей должно удержать отъ возвращенія въ Россію, и она еще ничего для этого не сдѣлала? Откажется-ли? Къ чему? Такое воздержаніе было-бы трусливо и пошло, оно оскорбило-бы и ее, и Борщова, въ немъ сказалась-бы буржуазная щепетильность и безсердечность, а Катерина Николаевна не считала себя способною на нихъ. Случай представляется слишкомъ удобный. Заодно можно исполнить свою обязанность передъ питомицей и умирающимъ мужемъ.
«Обязанность!» — повторила Катерина Николаевна… Слово дохнуло на нее холодомъ и петербургской скукой… И ее потянуло туда, гдѣ она провела свое отрочество и первую юность, и передъ ней заиграло озеро съ зелеными волнами, и ее начали манить снѣговыя вершины горъ, и въ ея ушахъ загудѣло море… Все приглашало жить, бороться, наслаждаться…
Передъ обѣдомъ Борщовъ вошелъ къ Катеринѣ Николаевнѣ. Она лежала на кушеткѣ, съ книгой на колѣняхъ.
— Можно сказать тебѣ два слова? — спросилъ онъ ласковымъ тономъ, подъ которымъ слышалось что-то сосредоточенное.
Она вскинула на него глаза и съ оттѣнкомъ недоумѣнья проговорила:
— Я ничѣмъ не занята, говори.
Борщовъ прошелъ въ уголъ комнаты, вернулся и сталъ у ногъ кушетки, глядя въ лицо Катеринѣ Николаевнѣ.
— Я думаю, началъ онъ, — что самое лучшее было-бы отправиться съ Лизой тебѣ.
— Мнѣ? — вырвалось у Катерины Николаевны, послѣ чего щеки ея замѣтно покраснѣли.