— Пожалуйста, пожалуйста, дайте мнѣ возможность вывести васъ изъ вашего печальнаго душевнаго настроенія. Право, въ жизни столько жертвъ и страданій, для которыхъ такъ немного нужно участія.
Зинаида Алексѣевна встала и протянула руку Кучину. Онъ тоже поднялся.
— Вотъ сейчасъ, — заговорила она тронутымъ голосомъ: — мнѣ представилась сегодняшняя сцена; я почувствовала, какъ много я вамъ обязана.
— Помилуйте, вто простое недоразумѣніе.
— Да, но оно Богъ-знаетъ къ чему-бы повело. Мнѣ даже теперь страшно становится…
— Не прикажете-ли проводить васъ? — спросилъ Кучинъ.
— Ахъ, пожалуйста, не безпокоитесь. Я чувствую себя прекрасно.
Она назвала себя по фамиліи и сообщила ему свои адресъ. Онъ сдѣлалъ тоже и обѣщалъ навѣстить ее на другой же день.
Зинаидѣ Алексѣевнѣ очень хотѣлось спросить его: женатъ-ли онъ или нѣтъ, но она воздержалась. Она поспѣшно надѣла свою шубку, шапочку и платокъ и еще разъ пожала руку Кучину. Въ передней ей отворила дверь горничная. Другой женской фигуры она не замѣтила, хотя и бросила испытующій взглядъ въ полуоткрытую дверь. Кучинъ проводилъ ее на лѣстницу.
«Правда или ложь все, что она мнѣ наговорила?» спросилъ про себя Степанъ Ивановичъ. Онъ припоминалъ голосъ, манеру молодой дѣвушки, выраженіе ея лица, и долженъ былъ сознаться, что такая личность не могла быть заподозрѣна въ чемъ-либо, отзывающемся тайнымъ развратомъ. Степанъ Ивановичъ чувствовалъ себя возбужденнымъ и вообще очень пріятно настроеннымъ. Онъ въ своей практикѣ не встрѣчалъ еще такой оригинальной и бойкой особы. Наружность ея сразу привлекала его. Въ ней было что-то новое и задирательное. Въ томъ, какъ она разсказала свою исторію, чувствовалась натура. Только съ большимъ природнымъ умомъ и тактомъ можно такъ свободно ввести постороннего человѣка въ такія подробности своей интимной жизни. Сколько дѣвушекъ начали бы путаться, лгать безъ всякой надобности, интересничать; ничего подобнаго не было въ разсказѣ Зинаиды Алексѣевны. Степану Ивановичу особенно польстило то довѣріе, съ которымъ она обратилась къ нему. Другая сдѣлала бы это вовсе не съ такой широтой чувства и довѣрія къ личности того, кто принялъ въ ней участіе.
Ему сильно захотѣлось «пріобщить» поскорѣй эту симпатичную женскую личность къ своей дѣятельности. Въ этакихъ скучающихъ дѣвушкахъ находилъ онъ гораздо болѣе энергіи, чѣмъ въ тѣхъ рутинныхъ сотрудницахъ, которыя надѣвали на себя одинъ мундиръ гуманности и филантропіи.
Долго не могъ Степанъ Ивановичъ собрать мысли такъ, чтобы засѣсть за свой ночной трудъ. Все ему видѣлась въ полусвѣтѣ кабинета изящная фигурка Зинаиды Алексѣевны, глазки смотрѣли такъ игриво и завлекательно и голосокъ звучалъ такъ мило, и вся головка, укутанная въ бѣлый платокъ, такъ граціозно отдѣлялась отъ темноватаго фона комнаты.
«И такая прелестная особа, — думалъ Степанъ Ивановичъ, тихо улыбаясь, — не знаетъ, что съ собой дѣлать, хандритъ и мечется изъ стороны въ сторону. Ясно, что любовь еще не коснулась ея. Но какъ заставить ее полюбить?»
И уже не одно служеніе человѣчеству, не одно врачеваніе его недуговъ готовъ онъ былъ предложить Зинаидѣ Алексѣевнѣ…
А она, и дорогой, и вернувшись домой, продолжала все соображать: кто могъ быть Степанъ Ивановичъ Кучинъ, и отчего во всей его личности было что-то ей совершенно неизвѣстное? Существуютъ же, значитъ, люди, въ томъ же городѣ Петербургѣ, которые посвящаютъ жизнь свою служенію высшимъ задачамъ, а не одному обработыванію своихъ дѣлъ въ разныхъ формахъ и размѣрахъ, начиная съ размѣровъ генерала Саламатова и кончая грошовымъ аферистомъ? Зинаида Алексѣевна увидала въ своемъ новомъ покровителѣ человѣка, прожившаго весь свой вѣкъ въ воздухѣ принциповъ и гуманныхъ стремленій. Если онъ даже и надѣвалъ на себя маску, то все-таки привыкъ жить во имя той или иной идеи. Изучить такого человѣка — значитъ войти въ цѣлый міръ дѣла, направленнаго къ добру.
Когда она сравнила втого тихаго, скромнаго человѣка, дышущаго терпимостью и вниманіемъ, съ «героемъ своего романа», какъ она выразилась про Малявскаго, разсказывая свою исторію, ей стало совѣстно за самоё себя. Она горько упрекала себя за то, что могла по доброй волѣ превратиться въ забаву для господина Малявскаго. Положимъ, у ней достало самообладанія, чтобы не сдѣлаться его любовницей; но она провела же нѣсколько недѣль въ поцѣлуяхъ и разговорахъ, гдѣ, кромѣ бездушія, хвастовства, а подчасъ цинизма, ея возлюбленный ничего не проявлялъ. Малявскій, правда, кончилъ тѣмъ, что навелъ на нее омерзеніе; но она все-таки выносила его дольше, чѣмъ слѣдовало дѣвушкѣ, непотерявшей чувства нравственнаго изящества. И еслибъ сегодня она не столкнулась съ такою личностью, какъ Кучинъ, ея хандра получила бы другой, болѣе печальный характеръ. Она рѣшительно не знала бы, гдѣ же живутъ люди, у которыхъ подъ оболочкой ума, знаній, условной порядочности бьется что-либо похожее на сердце, теплится огонекъ какого-нибудь человѣчнаго стремленія. Только боязнь за кусокъ хлѣба заставила бы ее выдти изъ апатіи, въ которую она со дня окончательнато разрыва съ Малявскимъ погружалась не по днямъ, а по часамъ. Да и то не предвидѣлось трагизма нищеты и голодной смерти. Она уѣхала бы въ провинцію и тамъ должна была бы скоротать свои вѣкъ, какъ доживаютъ его тысячи женщинъ: въ старыхъ дѣвкахъ или замужемъ за первымъ попавшимся зрѣлымъ холостякомъ, предлагающимъ въ обмѣнъ на миловидное личико даровую квартиру, столъ и туалетъ.