— Дамы желаютъ бесѣдовать съ вами, сообщилъ ему Кучинъ: — не угодно-ли пожаловать на балконъ.
— Сейчасъ, почтеннѣйшій Степанъ Иванычъ, только пройдемся немножко: я все сидѣлъ.
И онъ увлекъ Кучина въ боковую аллейку.
— Та дама въ синемъ, говорилъ ему вполголоса Кучинъ, — въ сущности очень недальняя особа и вся во внѣшности, но, по ея положенію, не худо ее изучить… Будете бывать у ней, это дастъ вамъ ходъ въ такія сферы, гдѣ разцвѣтаютъ нѣжнѣйшіе цвѣтки…
Степанъ Ивановичъ сложилъ пальцы правой руки въ кучку и поднесъ ихъ къ носу.
— Да вы превзойдете всѣхъ гастрономовъ по этой части! разсмѣялся Малявскій. Какъ-же это вы, Степанъ Иванычъ, могли такъ увлечься той дѣвицей, которая отослала меня къ вамъ, когда я, въ не менѣе странномъ увлеченіи, предлагалъ ей руку и сердце?
— Однако мы съ вами обручальныхъ колецъ не носимъ и сердца наши взыскуютъ новыхъ отрадъ?
Оба захихикали и, рука объ руку, скрылись за поворотомъ аллейки.
Чрезъ полчаса и въ одной изъ бесѣдокъ береговой террасы шелъ громкій говоръ.
Борисъ Павловичъ, въ необъятномъ бѣломъ жилетѣ, изъ-за котораго еле видны были борты фрака, развалился на диванчикѣ передъ столомъ, уставленнымъ ликерами и фруктами. По обѣимъ сторонамъ, развалившись такъ-же на соломенныхъ креслахъ. сидѣли Воротилинъ и Гольденштернъ.
Всѣ трое были красны. Бесѣда ихъ прерывалась взрывами желудочнаго смѣха, среди котораго особенно визгливо разносились звуки, издаваемые Гольденштерномъ.
— Ахъ, я вѣдь и забылъ совсѣмъ, заговорилъ уже сдержаннѣе Воротилинъ, но съ очень довольной усмѣшкой на губахъ: — читалъ кто-нибудь изъ васъ вчерашнюю статейку милѣйшаго Иларіона Семеныча?
— Нѣтъ, я передовыхъ статей не читаю, зѣвнулъ Саламатовъ, начинавшій чувствовать вечернюю истому послѣ мараскина и crème de thé.
— Что такое, что такое? затараторилъ Гольденштернъ, пододвигаясь къ столу.
— Курьезная штука! оттянулъ Воротилинъ и допилъ рюмочку ликеру. — Иларіонъ Семеновичъ не даромъ, видно, прикомандировался къ Кучину по части добрыхъ дѣлъ…
— Вы потише, остановилъ его Саламатовъ: — Кучинъ — это мой кардиналъ Ришелье. Безъ него мнѣ житья-бы теперь не было отъ разныхъ салопницъ и потаскушекъ…
— Знаю, знаю, что Степанъ Иванычъ золотой человѣкъ по этой части… но зачѣмъ-же Иларіону-то Семенычу такія гнилыя фантазіи себѣ позволять?
— Хи, хи! гнилыя фантазіи! подхватилъ Гольденштернъ.
— А вы какія-бы думали? Да вотъ погодите…
Онъ полѣзъ въ боковой карманъ и досталъ оттуда сложенный въ нѣсколько разъ номеръ газеты.
— Ну ужь, батюшка, избавьте отъ чтенія! вскричалъ Саламатовъ и заколыхался.
— Я читать всего не буду, не безпокойтесь, Борисъ Павловичъ, я только резюме, экстрактъ вамъ изложу. А спервоначала спрошу: кто такой Малявскій? Кѣмъ онъ держится и чѣмъ, такъ-сказать, орудуетъ?
— У-ухъ! какъ вы строго, перебилъ Гольденштернъ: — точно судебный слѣдователь, ей-богу, право!
— Шутки въ сторону, продолжалъ Воротилинъ съ задоромъ: — надо-же чего-нибудь одного держаться. У нѣмцевъ есть поговорка, вы должны ее знать, Абрамъ Игнатьичъ: кто сказалъ буки-азъ-ба, тотъ долженъ говорить и вѣди-азъ-ва… Другими словами: коли начинаешь за здравіе, не кончай за упокой.
— Не кончай, извѣстно! повторилъ Гольденштернъ.
— Ну, на что-бы это было похоже, если-бъ теперь Борисъ Павлычъ сталъ вдругъ въ публичныхъ мѣстахъ ругательски ругать тѣ предпріятія, которыя онъ тащилъ за уши на свѣтъ божій, или-бы вы, Абрамъ Игнатьичъ, стали проповѣдывать, что всю биржевую братью надо связать, сложить на Адмиралтейской площади костеръ изъ акцій и облигацій, и сжечь ихъ на немъ!
— Ловко, ловко!.. захохоталъ Абрамъ Игнатьевичъ и наложилъ себѣ изъ вазы крупнѣйшей, тепличной земляники.
Саламатовъ улыбнулся.
— Вы только прослушайте хоть эту, примѣрно, тираду.
Воротилинъ развернулъ листъ газеты и тотчасъ-же отыскалъ глазами мѣсто, отмѣченное краснымъ карандашомъ.
— Вотъ оно, вотъ оно:
«Но какъ-бы ни широко, читалъ онъ съ удареніемъ на каждомъ словѣ — разрослась въ нашемъ отечествѣ промышленная дѣятельность, сколько-бы ни открылось банковъ и желѣзнодорожныхъ компаній, не нужно забывать, что вся эта лихорадка представляетъ собою только одну сторону соціальнаго прогресса. Тѣ, кому дороги исключительно интересы рабочей массы, скажутъ, что отъ плутократіи и ея успѣховъ массѣ не будетъ ни тепло, ни холодно; я противъ такого заявленія врядъ-ли можно что-либо серьезное возразить. Понимая плутократію въ самомъ правильномъ смыслѣ, нельзя не сознаться, что ея торжество, полезное для накопленіи въ странѣ цѣнностей и оживленія ея денежныхъ и всякихъ другихъ оборотовъ, не ведетъ за собою, непосредственно, болѣе равномѣрнаго распредѣленія заработка и выгодъ эксплуатацій по всей массѣ народа…»