Бенескриптовъ ожесточился, и не столько противъ судьбы и начальства, сколько противъ самого себя. Онъ ведѣлъ въ своей неудачѣ прямое доказательство того, что въ немъ нѣтъ никакой дѣловой сноровки, что всякое дорогое дѣло онъ испортитъ отсутствіемъ выдержки, мальчишествомъ, себялюбивымъ фанфаронствомъ. Теперь только онъ понялъ, что ему слѣдовало дѣйствовать совершенно иначе: получивъ такое мѣсто, не накидываться на «либеральничанье», а сначала изучить враждебныя силы и личности, обезоружить ихъ, сдѣлать ихъ ручными и потомъ, исподоволь, проводить въ жизнъ свои идеи и симпатіи. Только держа въ рукахъ бумагу о своемъ увольненіи, Бенескриптовъ увидалъ, какъ-бы ему нужно было дѣйствовать во всѣхъ подробностяхъ избраннаго имъ педагогическаго поприща. Но локтя уже нельзя было укусить…
«На что-же я годенъ? — спрашивалъ себя Бенескриптовъ, все болѣе раздражаясь. — Неужели стоитъ биться изъ-за одной поденщины, изъ-за того только, чтобы не околѣть съ голоду?»
Его гордость не позволяла мириться съ такой житейской перспективой, а искать другой дѣятельности, затѣмъ, чтобы и въ ней провалиться, онъ не хотѣлъ. И тутъ, вся его внутренняя жизнь, съ той минуты, когда онъ, начитавшись книжекъ, захотѣлъ превратиться изъ дьячка въ человѣка, представилась ему жалкой пародіей на тѣ существованія, которыя онъ бралъ своимъ идеаломъ.
«Дуракъ! — говорилъ онъ, злобно озираясь на свой смотрительскій кабинетъ, где у него все было разставлено въ такомъ порядкѣ.— Оставался-бы ты въ псаломщикахъ, читалъ-бы ты апостола, ставилъ свѣчи и цѣловалъ ручку у отца-протоіерея, поднося ему кадило. Ну, куда тебѣ, съ твоимъ суконнымъ рыломъ записываться въ ряды гражданскихъ дѣятелей? Безмозглая голова! Казнися за свою продерзость и околѣвай, если не хочешь идти опять въ псаломщики, да и тутъ не примутъ».
Бенескриптову сдѣлалось такъ нестерпимо тяжело, что онъ, какъ сумашедшій, заметался по комнатѣ и ощутилъ ѣдкую потребность сейчасъ-же забыться. Онъ разбудилъ «вою кухарку и послалъ ее за виномъ. И въ семинаріи, и по выходѣ изъ нея, Бенескриптовъ отличался безусловной трезвостью. Вліяніе забулдыгъ-товарищей скользило по немъ; даже за-границей онъ не привыкъ къ вину, а довольствовался за обѣдомъ кружкою пива. Ему казалось всегда, что на слабость къ вину, а тѣмъ болѣе на запой, нельзя иначе смотрѣть, какъ на непростительную блажь и дурь. Сколько разъ онъ услаждалъ себя увѣренностью въ томъ, что никогда, ни въ какихъ обстоятельствахъ жизни, онъ не поддастся чаркѣ.
Кухарка принесла вино, какой-то, отзывавшейся перцомъ, мадеры. Бенескриптов выпилъ ее, чуть не залпомъ, и тутъ-же сильно захмѣлѣлъ. Ему стало вдругъ очень пріятно. Вся исторія его смотрительства приняла совершенно новыя, комическія формы. Онъ началъ хохотать вслухъ и надъ собой, и надъ своими идеями, и надъ страхомъ за будущность. Но припадокъ бурной веселости перешелъ скоро въ мертвенное уныніе. Его засосало что-то смертельно въ груди, и судьба, въ видѣ чудовища, стала хватать его своими острыми когтями. Безпощадно закололо его въ сердце чувство къ той женщинѣ, которую ему такъ не хотѣлось покидать въ Петербургѣ. Онъ уже не смутно, а совершенно ясно, съ отчетливостью нервной боли, любилъ ее и видѣлъ, какъ эта страсть безцѣльна и безъисходна. Ему казалось, что любимая женщина смотритъ на него въ эту минуту и своимъ тихимъ, чахоточнымъ голосомъ говоритъ: «И ты осмѣлился, неумытый и нелѣпый семинаристъ, мечтать объ общественной дѣятельности, ты хотѣлъ играть роль моего покровителя. Валяйся, пьянчужка! Топи въ винѣ свою дурь и свое самодовольство. Не смѣй говорить мнѣ про твои нѣжныя чувства. Надѣвай стихарь и ходи славить Христа по купеческимъ домамъ и услаждаться тамъ водочкой. Не кажись мнѣ на глаза!».
Проснувшись на другой день съ тяжестью въ головѣ, Бенескриптов послалъ опять кухарку и на этотъ разъ, уже за полштофомъ водки. Выпивши двѣ рюмки, онъ съ отчаяніемъ вскричалъ:
— Нетъ, я не покажусь ей на глаза ни за что!
Уже нѣсколько дней, какъ мать Лизы чувствовала себя очень нехорошо. Докторъ не позволялъ ей выходить: на дворѣ стояли трескучіе морозы. Она испугалась за свою работу въ редакціи и просила посылать ей на домъ какъ можно больше перевода.
Часу въ восьмомъ вечера она, полулежала на кушеткѣ, держала въ рукахъ большой листъ газеты и диктовала слабымъ голосомъ Лизѣ. Въ послѣдніе восемь мѣсяцевъ Лиза очень вытянулась, лицо сильно похудѣло и приняло еще болѣе англійскій типъ. Верхняя губа ея меньше оттопыривалась. Косы завернуты были на маковкѣ. Всякій далъ-бы ей на видъ лѣтъ пятнадцать. Одѣта она была въ черное шерстяное платье, подлиннѣе, чѣмъ какія носила весной. Лиза писала скоро и увѣренно, и то-и-дѣло вскидывала на мать своими большими глазами. Въ комнатѣ слышно было ея дыханіе съ нѣкоторымъ посапываніемъ.