Записка Авдотьи Степановны застала Прядильникова въ ожиленномъ разговорѣ съ Карповымъ.
— Она глубоко страдаетъ, — картавилъ Прядильии-ковъ, ходя взадъ и впередъ по кабинету новой своей квартиры, гдѣ все имѣло уже приличный видъ, хотя на столѣ бумаги были порядочно разбросаны.
— Откуда ты это взялъ, дружище? — спросилъ Карповъ, развалившись, по обыкновенію, съ ногами на диванѣ.
Онъ очень потолстѣлъ и былъ неряшливо одѣтъ.
— Я ее вижу каждый день и наблюдаю.
— Не умѣешь ты наблюдать, Николаичъ. Пожалуйста, не ври ты на самаго себя. Ну, гдѣ тебя наблюдать, да еще такую бабу, какъ Евдокія? Во первыхъ, ты вообше лишенъ аналитической способности, а во-вторыхъ, врѣзался въ нее, какъ кошка.
— Пожалуйста, безъ пошлостей!
— Такъ неужели-же ты до сихъ поръ собственнаго чувства не распозналъ?
— Чувства, чувства! — фыркалъ Прядильниковъ, усиленно затягивась.
— Втюрился, братецъ, втюрился. И ничего тутъ нѣтъ зазорнаго. Когда-же ты вкусишь любовныхъ утѣхъ, скажи на милость? Вѣдь тебѣ, братецъ, тридцать-пятый годъ пошелъ. Ты самъ видишь, что баба — дѣло первой важности. Въ нѣсколько мѣсяцевъ Евдокія тебя вымыла, вычистила, успокоила значительно твои нервы и указала тебѣ, по какой дорогѣ идти. Ты былъ маньякъ какой-то, несчастный строчило, а теперь ты въ гору идешь. И обработывай свои дѣлишки, дѣлайся соперникомъ Салама-това. Такъ нѣтъ, ты опять пускаешься въ психологическія тонкости, изучаешь душевную жизнь Евдокіи.
— Ты ведешь себя… — началъ-было Прядильниковъ, останавливаясь поредъ диваномъ, гдѣ лежалъ Карповъ.
— Я? Ну, что я? Меня-бы, кажется, надо было въ покоѣ оставить. Я отзвонилъ, и съ колокольни долой.
— Ты поступаешь цинически. Почему ты разорвалъ съ ней всякія сношенія?
— Да у меня и сношеній никакихъ нѣтъ, стало быть и разрывать ихъ нечего.
— Однако, ты прежде заходилъ хоть изрѣдка, а теперь ни ногой.
— Этакъ лучше, — проговорилъ уже болѣе серьезно Карповъ.
— Почему-же? — вскричалъ довольно задорно Прядильниковъ.
— Эхъ, братъ Николаичъ! Весь свой вѣкъ останешься ты малымъ ребенкомъ. Что у тебя за страсть копаться чортъ знаетъ въ чемъ. Никакого у тебя нѣтъ здороваго отношенія къ жизни, а еще не двадцать лѣтъ на математической логикѣ сидишь.
Карповъ обернулся лицомъ къ Прядильнакову и подперъ голову ладонью правой руки.
— Ну, затѣмъ ты хочешь, чтобы я шатался къ Евдокіи?
— Ты ее оскорбляешь.
— Полно, шутъ гороховой. Ужь коли ты резбередилъ меня, такъ слушай мои резоны. Ну, зачѣмъ я буду шататься къ ней? Ты знаешь, я не фатъ, но ты самъ-же говоришь, что Евдокія все еще чувствуетъ ко мнѣ жалость.
— Да вѣдь ты этому не вѣришь? — возразилъ Прядильниковъ.
— Тонкостямъ, которыя ты расписывалъ, дѣйствительно не вѣрю; но всякая женщина хромаетъ на одну ножку: любятъ онѣ всѣ перебирать свои амуры. Ну, вотъ я приду къ Евдокіи, начнемъ мы тары бары. Она ужь непремѣнно свернетъ на мои сердечныя дѣла. Я сначала буду держать себя съ гоноромъ, а потомъ, разумѣется, раскисну. Тебѣ извѣстно, что въ настоящую минуту я живу мальтійскимъ рыцаремъ. Нѣтъ у меня никого. Тяжести я отъ этого никакой не чувствую въ мужскомъ обществѣ, а около бабы будетъ совсѣмъ другая музыка.
— Да вѣдь ты къ ней охладѣлъ?
— Охладѣлъ. Поэтому-то я и не желаю никакихъ глупыхъ сюрпризовъ. Нападетъ такой стихъ, чмокнешь твою Евдокію, а на другой день и ощутишь мерзость. Понялъ?
— Нѣтъ, ужь это ни на что не похоже! — вскричалъ Прядильниковъ, бросая окурокъ папиросы въ уголъ. — Ты не смѣешь позволять себѣ такихъ циническихъ выходокъ!
— Ну, такъ убирайся! — крикнулъ въ свою очередь съ серцемъ Карповъ. — Я-же охраняю женское достоинство Евдокіи, а ты лаешься. Уродъ!