Прядильниковъ остановился и увидалъ блѣдное лицо Карпова, опустившееся въ ладони рукъ. Въ первое мгновеніе Прядильникову показалось, что Карповъ плачетъ; но слезъ на глазахъ не было, только лицо осунулось и выражало какую-то боль.
Прядильниковъ вошелъ въ комнату. Карповъ не сразу его увидалъ, хотя глаза его и были устремлены въ сторону двери.
— Алеша, — окликнулъ Прядильниковъ: — что съ тобой?
Карповъ точно очнулся и подался всѣмъ тѣломъ назадъ.
— А! это ты, Николаичъ? — выговорилъ онъ тихо.
Прядильниковъ еще никогда не слыхалъ у Карпова такихъ звуковъ.
— Работаешь? — спросилъ Прядильниковъ, и почувствовалъ, что ему сдѣлалось вдругъ очень жалко его.
— Изнываю, братъ, Николаичъ, — отвѣтилъ Карповъ и, откинувшись въ глубину кресла, опустилъ голову на грудь.
Прядильниковъ подошелъ къ нему и взглянулъ на него-недоумѣвающимъ взглядомъ.
Карповъ всталъ и перетащился отъ кресла къ турецкому дивану.
— Да ты въ самомъ дѣлѣ нездоровъ? — спросилъ Прядильниковъ.
Онъ послѣдовалъ за Карповымъ и усѣлся съ ногами на диванъ.
— Развѣ ямогу быть боленъ! — вскричалъ Карповъ. — Я какъ двужильная лошадь: нѣтъ мнѣ износу; обреченъ, братецъ, на постоянное здоровье. Обреченъ на безконечное ничегонедѣланіе!
Тонъ Карпова какъ-будто отзывался дурачествомъ, но лицо слишкомъ противорѣчило такому тону: оно оставалось все съ тѣмъ-же выраженіемъ нравственной боли.
— Хандришь ты, что-ли? — сказалъ тихо Прядильниковъ, точно боясь вызвать Карпова на задушевный разговоръ.
— Эхъ. братецъ, не произноси ты этого мерзко-пакостнаго слова. Что такое хандра? Развѣ это титулъ какой, званіе, достоинство? Смердящая пустота — вотъ что это. Посмотри на меня: я болталъ, болталъ всякій безвкусный вздоръ, сходился съ какими-то юродивыми, кидался, какъ алчный звѣрь, на всякую развратную бабенку, не дорожилъ ииодной изъ нихъ, прикидывался Алквіадомъ, хотѣлъ сколотить себѣ особую философію… и вотъ что мнѣ это дало…
Онъ не досказалъ и уткнулся лицомъ въ боковую подушку дивана.
А въ эту минуту на душѣ Прядильникова стало опять такъ ясно и радостно, что онъ готовъ былъ обнять Алешу и излиться ему…
— Алеша, — началъ-было онъ ласково, но сейчасъ-же остановился.
«Нѣтъ, я ему ничего не скажу, — проговорилъ онъ про себя. — Ему не до того.»
— Ахъ, Николаичъ, — вскричалъ Карповъ, поднимая голову. — Благую часть ты избралъ, что никогда не путался съ бабами, да и не будешь съ ними путаться. Эта практика помогла мнѣ распознать, со всею ядовитостью, какъ безсмысленно треплемся мы…
— Кто мы? — добродушно спросилъ Прядильниковъ.
— Ну, коли не мы, такъ вы. Ты дѣлецъ, я бум-млеръ, а нелѣпость выходитъ одна и та-же. Только ты весь свои вѣкъ не почувствуешь настоящей трагедіи жизни, а предо мной она уже предстала.
— Да ты просто отъ того хандришь, Алеша, — началъ Прядильниковъ очень кротко — что ничѣмъ заняться не хочешь.
— Молчи, христа-ради! — вскричалъ Карповъ и подскочилъ на мѣстѣ. — Не повторяй ты этой пошлятины. Не о себѣ самомъ скорблю я, братъ Николаичъ. Неужели ты думаешь, что у меня не хватаетъ смѣкалки, какъ устроить свою жизнь путемъ честнаго труда?
Онъ произнесъ послѣднюю фразу декламаторскимъ тономъ и расхохотался.
— А если смѣкалка есть, — вымолвилъ Прядильниковъ — такъ что-же ты не начинаешь?
— Пойми ты, мнѣ тошно видѣть, что ни въ комъ и нигдѣ нѣтъ капли жизненнаго фермента.
— Какого такого фермента? — повторилъ Прядильниковъ съ наивнымъ недоумѣніемъ.
— Ты спрашиваешь, какого? А вотъ такого, чтобы я, шелопай, но не потерявшій еще ни умишка, ни чутья правды, ни чувства красоты, могъ, когда ему надоѣсть его шелопайничанье, воодушевиться однимъ только примѣромъ живыхъ людей и найти себѣ дѣло. Гдѣ-же эти живые люди, гдѣ они? Нѣтъ ихъ. Кругомъ мертвечина, только она прикрывается обличьемъ живаго дѣла. За кого ни возьмись, каждый дѣлецъ. Онъ разрывается на части, онъ нуженъ всѣмъ и каждому. Въ своихъ собственныхъ глазахъ онъ особа, подпора обществу, воротила, безъ котораго все станетъ. А я подойду къ нему, обнюхаю его, распластаю и покажу тебѣ, что онъ гнилушка, дрянь безсмысленная, маріонетка! Гдѣ-же ему увлечь меня своимъ примѣромъ, если онъ въ моихъ глазахъ хуже всякаго послѣдняго проходимца? И знаешь что, Николаичъ, — продолжалъ Карповъ, пододвигаясь къ Прядпльникову и беря его за руку — пока ты былъ божьей коровкой, я надъ тобой хоть издѣвался, но, грѣшный человѣкъ, завидовалъ тебѣ подчасъ. Нужды нѣтъ, что ты мололъ безъ помолу и отдавалъ себя въ крѣпостное услуженіе разнымъ тузис-тымъ мазурикамъ, во твое донъ-кихотство наполняло тебя. Ты просиживалъ ночи напролетъ. Ты чуть сухотки не схватилъ… Во всемъ этомъ была жизнь, глупая, призрачная, но все-таки жизнь. А теперь…