— Какую? — спросилъ видимо смущенный Кучинъ.
— Мнѣ послышалось что-то въ этакомъ вкусѣ: «вамъ, говорила ваша гостья, не нравится, что есть люди, хорошо раскусившіе васъ». Что она хотѣла этимъ сказать?
— Я, право, не понимаю, дитя мое, — заговорилъ Кучинъ другимъ тономъ — какъ вы ставите меня въ положеніе какого-то подсудимаго. Мало-ли что безпорядочной и раздраженной женщинѣ взбредетъ на умъ! Зачѣмъ меня разглядывать? Я весь въ своемъ дѣлѣ. Каждый пусть приходитъ и смотритъ на всѣ мои поступки и побужденія. Мнѣ очень прискорбно, дитя мое, что вы такъ впечатлительны. Вы не хотите понять, какъ трудно человѣку, ищущему добра, идти по совершенно прямому пути. Грѣшный человѣкъ, каюсь, минутами чувствую утомленіе. Но отчего? Оттого, что нѣтъ у меня поддержки личнаго чувства. Кто повѣритъ, что подъ моей оболочкой бьется сердце, незнающее никакихъ разочарованіи?.. Мы съ вами встрѣтились такъ чрезвычайно. Провидѣніе послало мнѣ васъ. Я откликнулся на немощи вашего духа. Вы ожили. Я ввелъ васъ въ тотъ тайникъ души моей, куда я испускаю никого. Будьте-же моей подругой и смѣло возьмите на себя священный обѣтъ предъ лицомъ Всевышняго!..
Рѣчь Степана Ивановича оборвалась. Зинаида Алексѣевна взглянула на него; въ глазахъ вспыхивалъ огонекъ, сантиментальной чувственности, ротъ непріятно перекосило, правая рука съ замѣтною дрожью протягивалась къ ней, точно ища ея руки.
— Это вашъ отвѣтъ? — спросила она строго и встала.
— Это скорбный плачъ души моей.
— То-есть, по-просту, формальное предложеніе?
— Откликнетесь на мой зовъ…
— Полноте, Степанъ Иванычъ, говорить все аллегоріи. Вѣдь вы тоже дѣлецъ, такъ позвольте-же и мнѣ вамъ. отвѣчать въ дѣловомъ тонѣ. Вы разыграли со мной комическую сцену. Вмѣсто прямаго отвѣта на мои безцеремонные, но искренніе вопросы, вы просите руки моей въ сантиментально-восторженномъ вкусѣ. Благодарю васъ за честь; только вамъ все-таки не слѣдовало зажимать мнѣ ротъ такимъ способомъ. Почему? спросите вы…
— Я не хочу знать, — прервалъ ее Кучинъ, наклоняясь низко надъ столомъ — откликнитесь на мой зовъ.
— Я на него и откликаюсь отказомъ. Я-бы и удовольствовалась тѣмъ, что поблагодарила-бы васъ за честь; но у меня сь вами есть маленькій счетецъ, и вотъ какой…
— Полноте, дитя мое, — шепталъ сластолюбиво Кучинъ.
— Вы, Степанъ Иванычъ, думали, что я забавлялась ролью вашей сотрудницы и секретарши. Пѣтъ, я наблюдала васъ. Въ первый день вы меня увлекли… вашей манерой говорить, но потомъ я начала къ вамъ присматриваться, и пришла къ очень печальному выводу. Я вамъ это говорю безъ всякаго забіячества, но уйти отъ васъ такъ, молча, я не могу. Мнѣ очень тяжело было убѣдиться въ томъ, въ чемъ убѣдилась ваша сегодняшняя гостья.
— Я васъ не понимаю, — сказалъ растерянно Кучинъ.
— А я прекрасно поняла смыслъ всѣхъ ея фразъ, и будь я на ея мѣстѣ, я-бы точно также показала вамъ, какъ недостойно человѣка, желающаго играть вашу роль, прибѣгать къ такой мелкой и злобной мстительности. И за что-же? За то, что эта женщина раскусила васъ; ну, и я васъ раскусила. И повѣрьте мнѣ, ваше царство держится только пустотой и фразой свѣтскихъ барынекъ. Ими вы будете еще долго править деспотически, а всякій живой человѣкъ, не сегодня — такъ завтра, разгадаетъ васъ. Вотъ видите, Степанъ Иванычъ, мнѣ-бы нужно было преисполниться благодарностью за то, что вы для меня сдѣлали, и, вообразите себѣ, этой благодарности у меня нѣтъ. Вотъ это-то и печалитъ меня. Куда ни посмотришь, вездѣ одно и то-же. Я думала: вотъ человѣкъ, онъ весь поглощенъ своимъ призваньемъ. Ничуть не бывало! Нѣтъ у него никакого призванья. Ему хочется усладить свое тщеславіе.
Зинаида Алексѣевна встала и отошла на средину кабинета.
— Прощайте, Степанъ Иванычъ. Извините за нравоученіе. Больше мы съ вами не увидимся.
Кучинь остался у стола все въ той-же позѣ. Зинаида Алексѣевна поспешно оделась вь передней, и когда въішла въ сѢни, то громко вздохнула.
«Отдѣлалась! — выговорила она про себя. Но какъ-только она вышла на улицу, передъ ней всталъ все тотъ-же вопросъ: «Куда дѣться?»
«Вонъ изъ Петербурга! А въ Москвѣ развѣ не то-же-самое? Тамъ и обмануться-то нельзя!»
Но сдѣлаться супругой Степана Ивановича она не пожелала.
Поведеніе Прядильникова показалось Карпову сумасбродствомъ. Онъ внутренно смѣялся надъ нимъ; но остаться въ его квартирѣ ему все-таки нельзя было… Переѣхавъ въ меблированныя комнаты, Карповъ въ первый-же день ощутилъ одиночество. Точно какая-то струна оборвалась въ немъ. Цѣлая полоса жизни кончилась такой смѣшной и вздорной развязкой. Онъ сталъ припоминать всѣ подробности своей пріятельской связи съ Николаичемъ. На чемъ ни останавливался онъ, во всемъ видѣлъ заботу и преданность своего закадыки. И кадетомъ, и студентомъ, простымъ кутилой-мученикомъ, во всѣхъ видахъ и образахъ прибѣгалъ онъ подъ крылышко Николаича. Эта связь, была для него всегда самой дорогой жизненной приманкой. Отъ своихъ похожденій онъ отдыхалъ на безплотной привязанности чудака-идеалиста. Безъ Николаича онъ какъ-то совсѣмъ и не могъ представить себя.