И вотъ теперь онъ одинъ. Онъ радъ былъ-бы сейчасъ-же помириться съ Николаичемъ; но ему не въ чемъ было извиняться. Во всякомъ случаѣ, надо было переждать нѣсколько дней, дать Николаичу время остыть; но остынетъ-ли онъ? Никогда еще Карповъ не видалъ его въ такомъ припадкѣ раздраженія. Въ немъ заговорила болѣзненная страсть, съ которой врядъ-ли можно было сладить. И предметъ этой страсти будетъ постоянно стоять между ними, возбуждая нравственную щекотливость Прядильникова. Карповъ горько упрекалъ себя эту минуту въ томъ, что онъ слишкомъ безцеремонно отнеся къ страсти своего пріятеля. Вначалѣ онъ былъ очень радъ этому. Ему слѣдовало-бы остаться при томъ-же взглядѣ и воздерживаться отъ всего, что могло задѣть Николаича. Элегическій разговоръ, который онъ завелъ съ нимъ въ тотъ вечеръ, когда Прядильниковъ вернулся отъ Авдотьи Степановны, полный неиспытанныхъ имъ ощущеніи, казался ему теперь чрезвычайно безтактнымъ и глупымъ. Онъ долженъ былъ сообразить въ ту минуту, что ему болѣе, чѣмъ кому-либо, слѣдовало сократиться, превратить себя въ мягкаго, сочувствующаго наперсника, заставить Николаича забыть про то, что его возлюбленная досталась ему когда-то такъ легко. Но можетъ-ли онъ забыть это? Какъ-бы Карповъ ни повелъ себя, все-таки не въ состояніи былъ-бы примирить Прядильникова съ тѣмъ сознаніемъ, что предметъ его страсти въ глазахъ Карпова не болѣе, какъ петербургская Фриша.
«Замѣшалась тутъ эта проклятая баба!» — вскричалъ про себя Карповъ, поворачиваясь на диванѣ и сердито оглядывая свою скучную и грязноватую комнату.
Въ эту минуту онъ былъ озлобленъ и противъ нея, и противъ своихъ собственныхъ амурныхъ дѣлъ съ нею.
«Какъ я смѣлъ говорить Николаичу такія глупыя вещи, когда моя роль была самая паскудная? Онъ втюрился въ бабу, нестоющую его, и сталъ съ ней жить послѣ длинныхъ передрягъ, когда она уже не была одалиской генерала Саламатова. А я пользовался ея сантиментами какъ разъ въ то благодатное время. И мнѣ не претило. Я продѣлалъ это до той самой минуты, когда мнѣ пріѣлась пластика Евдокіи.»
Ему представился обликъ Авдотьи Степановны, въ томъ видѣ, какъ онъ зазналъ ее впервые.
Карповъ плюнулъ и обернулся лицомъ къ спинкѣ дивана.
— Васъ спрашиваютъ, — окликнулъ его сзади голосъ служительницы.
— Кто? — спросилъ сердито Карповъ. — Дома меня нѣтъ!
— Да я сказала, что дома. Барыня какая-то.
— Ахъ, чтобы имъ пусто было! — выругался Карповъ, спуская ноги съ дивана. — Ну, проси!
Онъ подошелъ къ зеркалу, поправилъ волосы и обернулся къ двери, когда заслышалъ шелестъ платья.
— Здравствуй, Алеша, — поздоровалась съ нимъ Авдотья Степановна, вся въ черномъ, съ муфтой въ рукахъ.
Появленіе ея было такъ неожиданно для него, что онъ не взялъ даже руки, которую ему протягивала Авдотья Степановна.
— Сѣсть можно? — спросила Авдотья Степановна.
— Прошу покорно.
Карповъ видимо избѣгалъ употребленія мѣстоименій. Авдотья Степановна сейчасъ-же это поняла.
— Угодно на тонкой деликатности бесѣдовать или по пріятельству?
Авдотья Степановна положила муфту на диванъ и сложила руки на груди.
— Такъ какъ-же? — спросила она, поглядѣвъ пристально на Карпова.
— Какъ угодно, — выговорилъ онъ, заложивъ руки въ карманы.
— Полно ломаться, Алеша; сядь-ка сюда, я къ тебѣ пріѣхала не за тѣмъ, чтобы тонкіе разговоры вести.
Онъ молча повиновался.,
— Ты хорошо сдѣлалъ, что самъ съѣхалъ отъ Николаича. Я тебя за это хвалю.
— Я не съѣзжалъ, — отвѣтилъ Карповъ. — Онъ меня протурилъ.
— Онъ первый?
— Да.
— Такъ неужели-же Николаичъ налгалъ мнѣ?
— Не знаю и разбирать не хочу.
— Зачѣмъ-же ты его довелъ до этого?
Карповъ вскочилъ съ дивана, всталъ передъ Авдотьей Степановной и громко крикнулъ:
— Нельзя-ли, Авдотья Степановна, не предлагать мнѣ этихъ пунктовъ?! Какъ-бы я ни велъ себя съ Николаичемъ, отвѣтственность несу я и никто больше. И, право, мнѣ весьма дико кажется, какъ это вы, отличавшаяся всегда нѣкоторой смѣткой, не сообразили, что вамъ никакъ не слѣдъ вдаваться въ подобные разспросы, особливо въ такомъ амикошонномъ тонѣ.