— Объясните-же, наконецъ, окрысился Воротилинъ — что все это изображаетъ собою?
— Вы не понимаете? — спросила уже серьезно Авдотья Степановна.
— Нѣтъ-съ! отвѣчалъ Малявскій.
— Темна вода во облацѣхъ, — съострплъ совершенно ужь глупо Воротилинъ.
— Вы, господа, прежде чѣмъ собираться дурачить кого-нибудь, — начала Авдотья Степановна: — сначала-бы справились, хватитъ-ли у васъ на это пороху? Вы думали, я такъ въ вашу ловушку и шлепнусь?
— Въ какую-съ? — спросилъ Воротилинъ, взявшись за шляпу и приноравливаясь, какъ-бы ему половчѣе улизнуть.
— Какую? Скажите пожалуйста, вы и не знаете совсѣмъ. Вы меня старались втянуть въ дѣло, гдѣ хотѣли нагрѣть бѣдную женщину, да только между собой-то не сговорились получше, какъ другъ про друга говорить. Вотъ я вамъ и устроила комедію!
— Повѣрьте, Илларіонъ Семеновичъ, — обратился къ Малявскому Воротилинъ — что я сообразовался только…
— Оставьте-съ, — отрѣзалъ Малявскій — какое мнѣ дѣло до того, сообразовались-ли вы или нѣтъ съ чѣмъ нибудь? Я, милостивый государь, въ васъ не нуждаюсь. До такихъ кадетовъ и фельдфебелей, какъ я, вамъ еще не дорости!..
Воротилинъ хотѣлъ-было разсердиться, но сдержалъ себя. Авдотья Степановна продолжала все тѣмъ-же тономъ:
— Теперь вы видите, господа, что не вамъ слѣдовало меня дурачить… Сначала пообдержитесь маленько, попривыкнете выслушивать другъ о другѣ разныя пріятности; а то вы очень ужъ щекотливы. А впрочемъ, вы помиритесь; вѣдь вамъ выгоднѣе держаться въ одной кучѣ.
— Однако позвольте, любезнѣйшая Авдотья Степановна, — перебилъ ее Воротилинъ — я не вижу никакой причины длить подобный разговоръ и имѣю честь вамъ кланяться.
— Прощайте, почтеннѣйшій; вы получили свою порцію — и довольно.
Воротилинъ издалъ какъ-бы презрительный звукъ въ родѣ: пхэ! и удалился бочкомъ изъ гостиной, не кланяясь Малявскому.
— Вы нарочно все это устроили? — спросилъ Малявскій, подступая къ Авдотьѣ Степановнѣ.
— Нарочно, — отвѣтила она спокойно.
— Зачѣмъ-же это-съ?
— А затѣмъ-съ, — передразнила она его, — что больно-ужь вы мнѣ всѣ огадили.
— Кто-же это, смѣю спросить?
— Да вы всѣ, саламатовскіе молодцы. У того, по крайней мѣрѣ, душа — мѣра его жадности и плутовству, а вы-то…
И она презрительно повела губами.
Малявскій, въ буквальномъ смыслѣ, позеленѣлъ.
— Знайте-же, — однако, вдругъ закричалъ онъ — что я не намѣренъ стѣсняться передъ вами! Такія женщины, какъ вы, не заслуживаютъ галантерейнаго обхожденія. Когда онѣ зазнаются и дурятъ, то ихъ за это примѣрно учатъ и…
Малявскій не договорилъ: его сзади схватили за горло двѣ нервныхъ руки. Онъ опрокинулся назадъ и, вырвавшись, обернулся. На него бросился Прядильниковъ, который, въ дверяхъ, слышалъ его послѣднюю фразу.
Точно звѣрекъ какой, схватилъ онъ опять Малявскаго за горло уже спереди и, задыхаясь отъ ярости, блѣдный, какъ мертвецъ, кидалъ отрывистыя слова:
— Такъ вотъ ты какой!.. Гадина!.. Задушу живаго!.. задушу!..
— Петръ Николаичъ! — крикнула Авдотья Степановна и схватила его за руку: — оставьте его, я вамъ приказываю!
Прядильниковъ повиновался, какъ ребенокъ. Малявскій, посинѣлый отъ страха и злобы, поводилъ только глазами; зубы у него стучали и онъ былъ близокъ къ припадку.
— Вонъ! — крикнула ему Авдотья Степановна.
— Вонъ! — повторилъ Прядильниковъ и сдѣлалъ жестъ рукой, который, въ другой моментъ, вышелъ-бы очень забавенъ.
Малявскій почти выбѣжалъ изъ гостиной.
— Мерзавецъ! — вскричалъ Прядильниковъ и изподлобья поглядѣлъ на Авдотью Степановну.
— Полноте, голубчикъ, я-бы и сама съ нимъ справилась.
Она протянула ему руку.
Илларіонъ Семеновичъ сидѣлъ въ саняхъ точно угорѣлый. Но голова, на холодномъ воздухѣ, скоро заработала. Злость сказалась въ чувствѣ тошноты и желчной горечи, которая такъ и облѣпила ему языкъ.
«Послать вызовъ, — спрашивалъ онъ себя, — или не посылать?.. Избить его, мозгляка, гдѣ-нибудь… но гдѣ? У него на квартирѣ — кто объ этомъ узнаетъ?.. Да и не застанешь его врасплохъ… А если закатить ему пощечину въ публичномъ мѣстѣ — выйдетъ жесточайшій скандалъ. Онъ кинется, какъ бѣсноватый… и чортъ-знаетъ, что можетъ выдти!.. Но какъ-же оставить безъ послѣдствій такія оскорбленія? Меня онъ оттаскалъ, точно какое четвероногое! И гадиной… да, гадиной обозвалъ!.. Вызвать надо; по крайней мѣрѣ, надо объявить о вызовѣ!»
Тутъ Илларіонъ Семеновичъ подумалъ, съ кѣмъ онъ можетъ очутиться на обѣдѣ Гольденштерна, и сообразилъ, что народъ будетъ, во всякомъ случаѣ, подходящій. Передъ ними и нужно было сдѣлать заявленіе и кому-нибудь даже предложить секуЕимчтіил… Что изъ этого выйдетъ, Малявскій еще не выяснялъ себѣ до тонкости; но онъ злобно усмѣхнулся, несмотря на то, что языкъ у него продолжалъ имѣть полынный вкусъ.