Илларіонъ Семеновичъ, все еще блѣдный въ лицѣ, хранилъ какую-то таинственную сдержанность. Онъ нѣчто соображалъ.
— Хорошо, — отвѣтилъ онъ многозначительно Гольденштерну и отправился къ закускѣ. Планъ его былъ готовъ.
Въ самомъ началѣ обѣда полковникъ Раздобольскій, обращаясь къ Гольденштерну, говорилъ, указывая на Ма-лявскаго:
— Вѣдь вотъ, Абрамъ Игнатьичъ, какъ нашъ Илларіонъ Семенычъ скоро въ гору пошелъ. А отчего? Оттого что съ людьми настоящими сталъ водиться: Саламатовъ Борисъ Павловичъ, вы, теперь, я тоже. Ну таланты свои и есть гдѣ приложить, а голова съ мозгами.
— Сдѣлайте одолженіе! — взвизгнулъ Гольденштернъ.
Господинъ Гулеке, ѣвшій молчаливо и низко наклони голову надъ тарелкой, поднялъ свои красивые, на выкатъ глаза, и должно быть подумалъ: много-ли дѣйствительно мозгу въ головѣ молодаго «директора», какъ онъ называлъ про себя Малявскаго.
Тонъ полковника не особенно нравился Илларіону Семеновичу; но онъ давалъ ему говорить, ибо видѣлъ все-таки въ разглагольствованіи инженера грубую похвалу себѣ.
— Года два тому назадъ, — продолжалъ полковникъ: — кажется, такъ, да такъ и есть, какъ-разъ объ эту пору познакомили насъ съ Илларіономъ Семенычемъ. Онъ тогда еще птенчикомъ смотрѣлъ, такъ фитюлечкой, а статьи ужь бойкія отмахивалъ. Мнѣ и говорятъ: вамъ ваше дѣло надо литературно оформить. Матеріалъ у васъ есть, а писательской сноровки нѣтъ. Мы васъ познакомимъ съ нѣ-кіимъ господиномъ Малявскимъ, онъ на этомъ собаку съѣлъ.
«Эдакій болванъ, — выругался про себя Малявскій: — что за дурацкая безтактность; если-бъ ты мнѣ не былъ сегодня нуженъ, я-бы выучилъ тебя благоприличію.
Онъ почувствовалъ опять на себѣ взглядъ красивыхъ глазъ господина Гулеке.
— Такъ писать ужь былъ великій мастерище? — спросилъ Гольденштернъ, повертывая въ сторону полковника свой чувственный носъ.
— Мастакъ, мастакъ! только все еще фанаберія была какая-то сочинительская, по редакціямъ по разнымъ бѣгалъ, строчилъ статейки и денно и нощно, а паекъ получалъ деньщичій!
— Хи, хи, хи! — разразился Гольденштернъ.
Да когда-же онъ кончитъ? раздраженно спросилъ про себя Малявскій, и опять почувствовалъ на языкѣ желчную горечь.
— Познакомились мы, — говорилъ все громче полковникъ, подливая и себѣ, и другимъ лафиту: — разокъ, другой выпили и закусили и стали пріятелями. Статейку онъ мнѣ тогда изобразилъ первый сортъ. Думаю себѣ: небезполезно нашему брату и съ газетныхъ дѣлъ мастерами компанію водить. Илларіонъ Семенычъ мнѣ какъ разъ и говоритъ: «не угодно-ли вамъ, полковникъ, отобѣдать съ нами у Дюссо?» Я, говоритъ, приглашу, нѣкоторыхъ изъ нашихъ молодыхъ публицистовъ. Ладно, молъ, говорю. Устроили обѣдъ. Привезъ онъ ихъ штуки четыре все такихъ-жѳ птенчиковъ, какъ и онъ самъ. Тары-бары, хорошъ табачекъ, я къ нимъ всячески присосѣживаюсь, а они промежду себя изволятъ хихикать. Сначала эдакъ больше въ аллегорическомъ вкусѣ, а потомъ ужь просто и высучиваютъ. Одинъ даже спросилъ меня: хорошо-ли я спрягаю глаголъ собъинженерить»; я все это, однако, по кротости своей стерпѣлъ. Думаю себѣ: пускай ихъ острятъ, молокососы все. Самъ-же велѣлъ два крюшона подать, снялъ эдакъ санъ-фасонъ, за десертомъ, сюртукъ, — да и говорю одному изъ этихъ птенцовъ, съ рыжей бородкой, шустрому такому: «вы-де напрасно около нашего брата, дѣловаго человѣка, мало третесь: вамъ-бы все-таки кой-что перепало. Намъ самимъ писать некогда, да и не очень мы это долюбливаемъ, по правдѣ сказать. А тутъ, по нашимъ указаніямъ, статеечку настрочилъ — все хоть на извощика заработалъ.»
Полковникъ наполнилъ опять стаканъ краснымъ виномъ и подложилъ себѣ рыбы съ огромнымъ количествомъ гарнира.
— Ребятишкамъ на молочишко, — вставилъ Гольденштернъ и расхохотался.
— Именно, — подкрѣпилъ полковникъ, — ну что-же тутъ я такого сказалъ? Самую обыкновенную вещь. И какъ-бы вы думали, только-что это я выговорилъ, какъ публицистъ-то съ рыжей бородкой начинаетъ меня испытывать: «такъ вы, говоритъ, полагаете, что всѣ должны получать на водку отъ господъ инженеровъ и разныхъ другихъ ташкентцевъ?» Такъ и сказалъ! «ташкентцевъ». Послушайте, говоритъ, господа, обращается онъ къ остальнымъ, — какую сей полковникъ, — ей-богу, такъ и обозвалъ меня — «сей полковникъ» — развиваетъ милую теорію!» И начали они меня въ четыре жгута. Такъ стали язвить и такую нести ни съ чѣмъ несообразную фанаберію, что я отвелъ милѣйшаго Илларіона Семеновича въ уголокъ и говорю ему: нѣтъ, батюшка, въ другой разъ вы меня не заманите калачомъ на сочинительскій обѣдъ; я вашъ гость, и вдругъ эти мальчуганы начинаютъ надо мной хихикать и подъ конецъ совсѣмъ ругаться! И какъ-бы вы думали: Иларіонъ Семенычъ былъ еще столь юнъ, что вломился въ амбицію и началъ мнѣ нотацію читать, какъ это я могъ оскорбить литературное званіе, сказавши, что лишнихъ пять копѣечекъ за строчку — на извощика годятся. Мы съ нимъ тогда чуть-чуть совсѣмъ не поругались; но голова-то у него съ мозгомъ — онъ и расчухалъ гдѣ раки зимуютъ.