— Что мнѣ его читать! — крикнулъ Саламатовъ. — Да-и какія тутъ условія? Развѣ вы прежде условія со мною заключали? Небось, когда я вамъ нуженъ былъ, вы прямо несли куши и валили на столъ: бери и дѣйствуй, а коли этого мало, такъ мы еще столько-же наворотимъ. Вотъ вы какъ поступали!
— Сдѣлайте одолженіе, Борисъ Павлычъ, васъ и теперь никто не обижаетъ. Это для вашей-же обезпеченности. Вы будете рисковать.
— Такъ вы-бы ужь такъ прямо и сказали, что собираетесь мошенничать.
— Полноте, полноте, ваше превосходительство. Повѣрьте, вамъ-бы ужь предоставленъ былъ весь кушъ сполна, если-бъ вы сами немножко…
— Ну, что я самъ?
— Если-бъ вы сами не запугали нашихъ. Не разъ. и не два было, что вы насъ на мель сажали. Развѣ неправда?
— Я не двужильный! — вскричалъ Саламатовъ, все еще не беря развернутаго листа изъ рукъ Гольденштерна.
— А впрочемъ, — сказалъ Абрамъ Игнатьевичъ, взглянувъ изъ-подъ очковъ на Саламатова — если вамъ неугодно подписать это условіе, то вы пасъ, по крайней мѣрѣ, предупредите. Мы будемъ искать другого.
— Кого-же это? — быстро спросилъ Саламатовъ.
— Мы васъ сами хотѣли просить на случай, если вамъ рѣшительно нѣтъ времени, указать на кого-нибудь, кто-бы имѣлъ хоть часть вашихъ талантовъ. Вотъ мы думали насчетъ молодаго нашего директора.
— Ужь не Малявскаго-ли? — спросилъ Саламатовъ.
— Именно, именно.
— Провалитесь вы съ нимъ на удивленіе всей Европы.
— Конечно, ему до васъ — вотъ какъ! — И Абрамъ Игнатьевичъ показалъ рукой чуть не до потолка, — но въ немъ есть огонекъ и на цифрахъ его не скоро собьешь, не скоро.
— И вы съ нимъ также условіе заключите?
— Своимъ порядкомъ! Онъ, извѣстное дѣло, не сталъ-бы упираться.
— Еще-бы! — сказалъ, тряхнувъ головой, Саламатовъ — губа-то у него не дура.
Борисъ Павловичъ сдѣлалъ конца два по кабинету. Онъ успѣлъ вспомнить, что безъ тридцати тысячъ, выговоренныхъ имъ въ условіи, онъ рѣшительно не сведетъ концовъ съ концами и скандально запутается.
— Такъ какъ-же, ваше превосходительство? — спросилъ Гольденштернъ, успѣвшій переложить бумагу изъ правой руки въ лѣвую.
— Дайте-ка условіе, — крикнулъ Саламатовъ и почти вырвалъ листъ изъ рукъ Гольденштерна.
Онъ быстро пробѣжалъ его, тяжело дыша и посапывая, потомъ подошелъ къ столу и положилъ на него бумагу.
— У васъ копіи нѣтъ? — спросилъ онъ. — Прикажете-переписать? Ну, да все равно. Надуете, такъ и такъ-надуете. Я слова своего назадъ не беру. Слѣдовало-бы съ васъ задатокъ, ну, да ужь чортъ съ вами!
Онъ однимъ взмахомъ подписалъ условіе и отдалъ-сложенный вчетверо листъ Гольденштерну.
— Если вашему превосходительству, — началъ опять въ полушутливомъ тонѣ Абрамъ Игнатьевичъ — такъ ужь. тяжело отъ всякаго рода занятій, то мы можемъ попросить того-же самаго господина Малявскаго взять на себя нѣкоторую подготовительную работу. У него много благороднаго рвенія и самолюбіе большое. Онъ будетъ польщенъ такимъ сотрудничествомъ.
Саламатовъ сначала ничего не отвѣтилъ, потомъ выговорилъ:
— Коли хочетъ, можетъ пріѣхать.
— Вы ужь не безпокойтесь. Я ему дамъ знать и онъ къ вамъ явится, — и будетъ весьма польщенъ, весьма!
— Хотите покурить — курите, — сказалъ Саламатовъ — только прошу извинить меня: я адски занятъ.
— Да и я также, — отвѣтилъ съ хихиканьемъ Абрамъ Игнатьевичъ и, взявшись за шляпу, удалился, не закуривъ сигары.
Саламатовъ сухо подалъ ему руку и не проводилъ его даже до дверей кабинета.
«Жидова проклятая! — выругался онъ про себя. — Стали и меня на кордѣ гонять. Если-бъ не крайность, я бы вамъ задалъ феферу.»
Генералъ хорохорился, но очень хорошо постигалъ, что вся его дѣловая карьера неразрывно связана съ этой-самой жидовой. Когда говорили о разныхъ дѣльцахъ, то выражались обыкновенно такъ: «въ это дѣло, навѣрно, ввяжутся жиды и Саламатовъ». Различія между вими уже никакого не дѣлали. Стало быть, его превосходи. тельству нечего было особенно негодовать на іерусалимскую братію. Только жидова начинала терять къ нему безусловное довѣріе. Онъ вернулся мысленно къ разговору съ супругой и не могъ мысленно-же не сознаться, что ея превосходительство была права. На службѣ онъ долженъ былъ оставаться; иначе половина его кредита тотчасъ-бы улетучилась. Онъ былъ не на особенно хорошемъ счету у высшаго начальства, но про это не знали въ публикѣ. Важнѣе всего было то, что онъ — крупный чиновный баринъ и что грудь и прочія части его мундира расшиты золотымъ шитьемъ.
Съ этою мыслью онъ опять засѣлъ за бумаги.