— Мое имя тебя…
— Тс!.. не извольте глупить и кипятиться… сидите смирно.
Онъ опустилъ голову и слушалъ.
— Голубчикъ мой! — начала Авдотья Степановна: — ты меня совсѣмъ растрогалъ. Больше никто любимой женщинѣ не предлагаетъ, когда уважаетъ ее. Но неужели ты сдѣлаешь это изъ того только, чтобы честность свою доказать?
— Полно! — вскричалъ Прядильниковъ — я не думаю кичиться моей честностью, я просто люблю тебя! Не мучь меня дольше! — вскричалъ онъ. — Скажи мнѣ сейчасъ: согласна ли ты или нѣтъ?
— Согласна! — отвѣтила она совершенно твердо и спокойно.
— Согласна? — повторилъ онъ какимъ-то захлебывающимся голосомъ.
— Какъ-же мнѣ не согласиться, дурачокъ ты этакой? Я ужь старая баба, пожила, теперь надо грѣхи замаливать, а ты мнѣ законный бракъ предлагаешь.
— Ахъ, не говори, ради Бога, въ такомъ тонѣ.
— Серьезно хочешь? Изволь; благодарю тебя, мой другъ.
Она пожала его руку и поцѣловала его въ лобъ. Онъ находился въ крайнемъ недоумѣніи.
— Ты это такъ говоришь…
— Ну, ужь ты придираешься. Все тебѣ мало: и въ веселомъ и въ серьезномъ тонѣ отвѣчаютъ человѣку. Что тебѣ еще надобно? Вѣдь не могу-же я въ чувствительность удариться. Ты слышишь, что я не смѣюсь. Но ты будешь меня слушаться во всемъ, что я тебѣ скажу сейчасъ?
— Во всемъ! — вскричалъ Прядильниковъ.
— Ну, такъ вотъ видишь, дружокъ, надо намъ будетъ обождать.
— Обождать, чего? — встрепенулся Прядильниковъ.
— Обождать со свадьбой. Этого я желаю ужь, конечно, не изъ каприза, не изъ-за того только, чтобы тебя помучить. Но посмотри ты хорошенько на самого себя. Вѣдь ты со мной не на необитаемый островъ удалишься, не въ темный лѣсъ?
— Зачѣмъ, чего и кого мнѣ бояться?
— Ну, да ты поспокойнѣе объясняйся. Ты хочешь оставаться здѣсь, въ Петербургѣ, и жить полюдски?
— Да.
— Стало быть, тебѣ необходимо стать твердой ногой, свой собственный гешефтъ какой-нибудь завести, жалованье большое получать. Ты все еще мало получаешь.
— Зачѣмъ все это?
— Глупый! Чтобъ оградить себя отъ людскаго злословія. Будь ты другой человѣкъ, я-бы ни слова не сказала, а вѣдь я тебя теперь знаю отлично. У тебя все щекотливые вопросы. Ты до чортиковъ можешь доходить изъ-за всякихъ тонкостей. Вотъ я тебѣ и совѣтую и прошу, не въ службу, а въ дружбу: сначала сдѣлайся совсѣмъ значительнымъ человѣкомъ, а тамъ и женись. Женишься ты на мнѣ сейчасъ — и пойдутъ подлые толки, что ты на мой счетъ поживился, что ты на мои деньги въ люди выходишь, и не знаю, чего не приберутъ. Вѣрно я говорю или нѣтъ?
— Къ чорту всѣ сплетни!
— Ты вотъ теперь такъ хорохоришься; а потомъ, мнѣ-же придется няньчиться, когда ты разхандришься. Полно, милый, вникни поспокойнѣе въ то, о чемъ я прошу тебя… И вѣдь что-жe измѣнится, скажи на милость?
Прядильниковъ молчалъ и чуть замѣтно хмурился.
— Можетъ быть, оно и такъ, — наконецъ, вымолвилъ онъ — я не знаю.
— Только нервничать желаешь, оттого и говоришь: не знаю. Чего тутъ не знать?
Авдотья Степановна больше не говорила о свадьбѣ. Прядильниковъ не смѣлъ поднимать еще разъ вопроса: зачѣмъ ждать? — боясь разсердить ее. Но когда онъ отправился домой, то доводы Авдотьи Степановны начали представляться ему довольно убѣдительными. Онъ долженъ былъ сознаться, оставшись одинъ на одинъ съ собою, что его щекотливость никогда не смолкнетъ. Отчего-же и не оградить ее, какъ предлагаетъ Авдотья Степановна? Теперь онъ отложитъ попеченіе о всякомъ донъ-кихотствѣ и займется исключительно своими собственными дѣлами. «Гешефтъ» онъ можетъ затѣять въ самомъ скоромъ времени. У него уже была идея, осуществить которую можно было, по его соображеніямъ, не нынче — завтра.
Полный всякихъ подмывающихъ надеждъ, проснулся на другой день Прядильниковъ. Ему еще никогда такъ легко не дышалось. Онъ чувствовалъ себя распорядителемъ своихъ судебъ, смѣло смотрѣлъ будущему въ глаза и сбирался жить долгій вѣкъ съ обожаемой женщиной. Размолвку съ Карповымъ онъ надѣялся скоро уладить… если не до свадьбы, то во всякомъ случаѣ послѣ нея. Ему казалось, что теперь онъ не будетъ больше волноваться. Всѣ его прежнія тревоги, щепетильность, нравственныя страданія казались ему ни больше, ни меньше, какъ простымъ нервничаньемъ.
Подойдя въ новомъ, благообразномъ халатѣ къ зеркалу, онъ чуть-чуть не сдѣлалъ самъ себѣ гримасу. Онъ готовъ былъ даже сдѣлать по кабинету нѣсколько игривыхъ движеній; но лакей подалъ ему въ эту минуту карточку, на которой стояло: Иванъ Ивановичъ Еро-фѣевъ.