Делегат грядущего
ЗЕМЛЯ МОЛОДОСТИ
Роман
Лет до ста
расти
нам
без старости.
Год от года
расти
нашей бодрости.
Славьте,
молот
и стих,
землю молодости.
Глава первая
ПЕРВЫЕ СУТКИ
В самый пустынный час ночи, на восьмые сутки пути, поезд остановился у маленькой станции. Перекинув за спину связку с подушкой и одеялом, уравновесив ее спереди маленьким чемоданом, начальник политотдела Хурам Раниев соскочил на перрон. Студеный черный ветер хлестнул его по ногам, и он, как давно забытое ощущение, узнал дыхание дальних горных снегов, о которых вспоминал не раз в течение всех двадцати восьми месяцев своей ленинградской жизни.
Поезд отходит в ночь, а Хурам минуту стоит на перроне, раздумывая: куда же ему направиться?
Вокруг тишина, великая дремотная тишина Азии — та самая, которая в прежние годы окружала его везде: в пустынях Туркмении, в ледниковых, похожих на рельефную карту Луны, в восточнопамирских долинах и в абрикосовых садах огненного Локая. Годы гражданской войны, годы борьбы с басмачеством научили Хурама не доверяться этому убаюкивающему безмолвию.
Но сейчас, на пустынном перроне, Хурам улыбнулся своей легкой взволнованности: она возникла просто по ассоциации; так после долгой разлуки его приветствует родная ему природа Востока, и на этот раз тишина действительно полна мира и благополучия.
От станции до районного центра Румдара́ — километров тридцать. За все свои странствия по Средней Азии Хураму не пришлось ни разу посетить этот район, но, привычно решив: доберусь и сам, Хурам не дал с поезда телеграммы в МТС о том, чтоб ему выслали лошадей.
Сейчас он несколько озадачен: ни попутчиков, ни оказии, сомнения нет, не предвидится. Позвонить в МТС от дежурного? А! Кто откликнется в два часа ночи! Надо ждать до утра.
В зале ожидания, развалившись на грязной скамье, напористо храпит сторож. Ну, здесь располагаться не стоит… Хурам выходит на пустую станционную площадь и видит на углу чайхану, сквозящую тусклым керосиновым светом. Тень чайханщика сгибается за квадратным оконцем, касается громадины самовара. Вот и хорошо, здесь можно скоротать ночь… Но левей чайханы темный строй тополей. Упруго раскачиваясь на ветру, они чертят ветвями по звездам. Хурам внимательно смотрит на ветви, на звезды, на дорогу, растворенную тьмой, и свежесть ветряного простора будоражит его сознание: ведь вещи нетяжелы, почему бы и не пойти в Румдару пешком? Спать Хураму не хочется. За восемь суток пути он належался на верхней койке вагона. Конечно, пешком…
Хурам входит в чайхану и пробирается между дехканами, спящими на ковре. Один из них — в новом, ферганского шелка, халате — лежит как раз поперек прохода, уткнувшись носом в холщовый мешок; сопит и почесывается не просыпаясь. Черная тюбетейка сползла с бритой головы, открыв широкий желтый рубец шрама, пересекшего его голову от уха до середины затылка. «Здорово ему когда-то досталось», — думает Хурам, перешагивая через него. Подходит к дряхлому чайханщику, по-таджикски спрашивает его о дороге.
Старик приветлив: пришелец знает язык, к этому человеку можно отнестись с уважением. Старик говорит, что дорога широка и пряма — сбиться некуда, но зачем идти ночью, когда можно пить чай и отдыхать у него в чайхане до утра? Утром будут арбы и грузовики.
— Нет, бабай. Мне время дорого. К утру я уже приду в Румдару.
Глаза чайханщика поднимаются в глубоких орбитах:
— Кто ходит ночью не помолившись? Дорога большая, попадется дурной человек.
— Разве у вас есть еще басмачи?
Старик клонит голову набок, сосредоточенно глядит на свою ладонь, словно ища в ней ответа, и, мельком взглянув на спящих:
— Зачем такое слово сказал?.. Так говорю. Просто дурной человек.
Хурам делает вид, что не заметил взгляда старика, и произносит сурово:
— Ладно, хозяин, прощай!
Дорога — в пустой степи. Февральское небо привалилось к самой земле массивами темного воздуха. Мощенное мелким щебнем шоссе действительно широко. Оно поднимается в гору, к неразличимому в темноте перевалу. Хурам идет размеренной походкой, взбодренный и возбужденный свежестью воздуха, простором и ночною таинственностью незнакомого ему пути. Бедро ощущает давление револьвера, надетого на ремень, под пальто, поверх гимнастерки, и Хурам сейчас совершенно спокоен. Не странно ли: двадцать восемь месяцев лежала эта штучка в ящике письменного стола, и за все двадцать восемь месяцев своей ленинградской жизни Хурам ни разу не вспомнил о ней. А вот сейчас она опять в любую минуту может стать условием существования.