— Нет, — сказал управитель, — ты не можешь продать деревья по десять рупий. Этот человек с берега неверных хочет ограбить нашу благословенную родину. Деревья стоят дороже. Пусть он заплатит по двадцать рупий и деньги принесет мне. Я не хочу, чтоб случился обман. Я сам передам тебе деньги.
Ходжамард опустил голову и молчал.
— Твоя благодарность мешает тебе говорить? — сказал управитель, и губы его были насмешливы, а в глазах появился нехороший блеск.
— О нет, господин! — вскинул голову и, мелко, быстро кланяясь, забормотал Ходжамард. — Твоя воля, господин, твоя воля. Твой ум — свет луны, моя голова — мрак ночи, да прославит бог твою справедливость, господин. Только осмелюсь сказать, господин, может быть, этот человек, господин, беден богатством и не сможет дать столько денег…
— Иди… Не захочет — пусть покупает деревья на своей стороне… И ты иди…
Марод-Али хотел возражать, но Ходжамард потянул его за рукав и, бормоча прощальные благословенья, поспешил из ханского сада.
— Собака… — прикрыв рот ладонью, зашептал он, оказавшись с Марод-Али за каменной оградой. — Он купил место управителя за тысячу пятьсот рупий и теперь десять раз хочет вернуть себе эти деньги. Десять рупий ему, и еще две рупии на жалованье солдатам, мне останется восемь рупий, а ты будешь платить двадцать, или ты не будешь платить ничего.
— Мне нужен лес, — упрямо сказал Марод-Али.
— Значит, тебе не нужны деньги. И ты отдашь по двадцать за дерево…
Ниже крепости, на невзрачной базарной уличке ящикообразной нишей в глинобитной стене зияла лавка афганца менялы. В ее глубине, на ковре, ни единым жестом не оскверняя высокомерного своего величия, восседал афганец купец. Только черные глаза, между черной бородой и такой же черной копной чалмы, испытующе нащуривались на редких в этот жаркий час дня прохожих. Вокруг него на полу, на сундучках и на полках пестрела жалкая дешевка товаров: анилиновые краски в порошке в круглых жестяных, с яркими этикетками банках, складные железные ножницы, гнущиеся при первом нажатии; баварские карандаши, манчестерские корявые пуговицы, нитки, иголки, бритвы с мечом и короной, с крупною надписью: «The Kid Razor», и мелкою: «Made in Germany»; шелковые, расползающиеся от прикосновения платки, чулки с сингапурскими пломбами и, наконец, дамские подвязки, — на что в Кала-и-бар-Пяндже подвязки? Что может заработать купец на всей это колониальной дряни? Но он сидел важно и щупал, и надкусывал, и протирал большим побуревшим пальцем монеты Марода-Али. За рубль он давал две рупии. За обмен он взял себе восемь рупий. Марод-Али стоял, наклонившись вперед и упершись локтями в пол лавки, возвышающийся над улицей. Купец, пересчитав деньги, кивнул на медную чашку безмена.
— Хочешь опия? Я тебе продам дешево: вес опия — вес серебра. Возьмешь?
— Не курю, — сухо ответил Марод-Али.
— Ай, молодец, хозяин! На вашей стороне, я знаю, многие перестали любить этот двужизненный дым. У нас все любят. А я — нет. Я, как ты, не курю. Я — бедный, я немножко торгую, курить — много денег надо… А скажи, пожалуйста, хозяин, — вкрадчиво продолжал купец, — ты что пришел покупать у нас? Деньги большие.
— Деревья… Желобы делать. В наших местах хороших деревьев нет.
— Ай, ай, правильно!.. А у нас вон сколько — кругом. Земли много, бог хорошую долину нам дал… Желобы — значит, для канала, наверно? Гляжу я на вашу сторону, трудно у вас — такие скалы — строить канал! А кто его будет строить?
Марод-Али секунду помедлил и ответил уверенно:
— Советская власть!
Он и сам не знал, почему он отождествил себя с Советской властью, но купец рождал в нем необъяснимую злобу. Получив деньги, Марод-Али пошел к Ходжамарду, который пригласил его поесть бобовой похлебки. Они просидели вместе до вечера, беседуя о себе, о скотине, о своих государствах, об урожае бобов и пшеницы, и о земле, которой много в Кала-и-бар-Пяндже и которая наполовину пустует, потому что за землю надо платить. Когда солнце упало за гору, они опять пошли к управителю, чтоб Марод-Али передал ему деньги. Управитель, допустив их к себе, сказал кратко и жестко, что денег он не возьмет, потому что лес Ходжамарда уже куплен другим человеком.
— Кем, осмелюсь спросить, господин? — побледнел Ходжамард.