И опять таскали люди кустарник, и дули на огонь, и лили холодную воду, и делали так несколько раз до вечера. И утром вскарабкались на глыбу опять, за весь день ни разу не взглянули на ясное узкое небо и ничего не ели до вечера. И на третий день было все то же. Трещина расширялась и углублялась убийственно медленно. А затем, связавшись веревками, работники вбивали кувалдами в трещину деревянные клинья, и столько дерева ушло на эту работу, что из него можно было бы выстроить дом. Огонь, вода, железо и человеческое упорство шли против камня, голого мертвого камня, и камень постепенно сдавался.
И однажды, через много дней, Марод-Али удалил с глыбы всех и повис на веревке, которую высоко над ним укрепил Наубогор. Марод-Али работал кувалдой один, потому что глыба от любого удара могла сорваться. И никто не знал, будет ли Марод-Али жив, когда это случится, но ему самому было все равно. И когда, еще раз размахнувшись, Марод-Али дернулся на веревке, кувалда рванулась из его рук и, раз, один только раз, метров на сто ниже ударившись о выступ скалы, сделала гигантский скачок по дуге вниз, в пену потока. И сразу, скрежеща, загудев, глыба мыса рухнула и, царапнув о тот же выступ, грохнулась на дно ущелья. И удар дрожью прошел по скалам, и Марод-Али показалось, что зазвенел воздух. Но воздух звенел только в его ушах, потому что он потерял сознание. И непонятно было, почему потерял он сознание: когда его сняли с веревки и положили на землю, он тотчас пришел в себя, потому что был невредим.
— Затылок болит. Надо немножко воды, — сказал он.
Ему дали воды, и он рассмеялся и, смеясь, туго растер ладонями грудь.
— Вот хитрая какая… А мы тоже хитрые, — и с веселой улыбкой он обернулся к приятелям.
И все вместе отправились смотреть на глыбу, покорно лежащую у края потока, который сердито облизывал ее ребристую грань. И до вечера лазили в воду, разыскивая кувалду, но, к большой своей досаде, нигде ее не нашли.
Вечером в воротах ущелья к Марод-Али подошел Каламфоль, который весь день просидел на другой стороне ущелья, как ящерица, греющаяся на солнце от нечего делать.
— Марод-Али… Не поворачивай лицо в сторону, пока я все тебе не скажу. Я от сердца тебе скажу… Ты сумасшедший человек… Нет, подожди, не сердись. Это правда. Искандар Двурогий тоже был сумасшедшим, а весь мир был в его руке, и мы все — потомки его… Ты большой потомок, и ты и твои товарищи… Пусть умрет в твоем сердце обида на мой ослиный язык. Пусть пир надо мной посмеется тоже… Я не могу дома работать, ты сам видишь — я не могу. Вот сижу как дурак, как пустая лягушка, смотрю на твои желоба. Половина желобов висит, половину ты еще должен привесить. Пусти меня работать с вами. Я хорошо умею лазить по скалам… Если место для пашни останется — я возьму. Если не останется — пусть, ничего. Я просто так хочу помогать тебе. Пятьдесят лет пройдет, все посмотрят на канал, скажут: вот Каламфоль тоже здесь был, все-таки работал, ничего себе работал, не ленивый был…
Марод-Али слушал, и лицо его оставалось суровым, но в глазах заискрилось удовольствие. Марод-Али никогда не был злопамятным. Он повернулся к Сафо:
— Что скажешь, отец? Пускай идет к нам?
— По мне, ничего, можно, — ответил Сафо. — Пусть во славу пророка Али идет!
— А ты, Наубогор, что скажешь?
— Девушка видит сильного мужчину, идет к нему от отца и становится женщиной. Каламфолю пир как отец, пускай теперь пир кричит как медведь. Каламфоль от нашей работы родит пиру злобу, а себе пашню…
Артель приняла Каламфоля, и работникам было невдомек, что это их первая настоящая большая победа.
Пятнадцатый желоб повис на месте сорвавшейся глыбы. И с каждым днем канал проползал все дальше по скалам, медленно, но наверняка приближаясь к вершине осыпи. И уже не насмешками, а злобным молчаньем провожали работников при встречах угрюмые поселяне.
Марод-Али верил, что знак на плоском камне в Хороге от меча самого Тимура. Он не знал, что Великий Хромец, Тимур-ланг, в Шугнане никогда не был, ибо вместо самого Тимура орду завоевателей привел в Шугнан Ислам-хан — один из его военачальников. И шугнанцы не противились ему, потому что владычество даготаев давно уже стало невыносимым. Даготаи только брали у Шугнана все, что еще в нем оставалось: самоцветные камни, и золото, и пушнину, и красивых, безусловно красивых шугнанских женщин.