— Чье? — заволновалось собрание.
— А? Вы как скажете чье? Я так скажу: Сафо и Марод-Али…
И председатель сельсовета перечислил следующие признаки байства Марод-Али:
— Первое — у отца мельница есть. Второе — денег много: в Афганистане лес себе покупал, триста рублей золотой монетой платил? Да. Теперь новый дом себе строит на самой горе? Да. Всю семью — двадцать два человека туда поместит? Да. Всю воду хочет себе взять? Да. Еще — в бога верит. Еще — политические разговоры ведет — против сельсовета словом идет. Еще — всякие жалобы придумывать любит. Все население наше как волка его считает. Да? Еще — женщин обижает. Одна жена умерла, другую прогнал. Много еще плохого он сделал. Вот бай. Конечно, бай, сволочь он!
Собрание слушало молча. Собрание постановило одобрить такое решение. В числе собравшихся присутствовал даже пир, и, впервые вспомнив, что он не имеет голоса, он сказал:
— Советские дела — ваши дела. Мое дело возносить смиренные моленья богу. Бог видит все и вам помогает решать, а мне помогает хранить молчанье…
Мой рассказ на этом мог бы окончиться. Но еще многое хочется добавить. Четыре года спустя я познакомился в Хороге с Марод-Али. Я узнал все, что уже знает читатель. Я ездил вместе с Марод-Али в его селение и два дня провел в нем, лазая по ущелью и осматривая канал. В местном сельсовете я лишний раз услышал рассказ о том председателе сельсовета, который был снят с работы и выслан с Памира за контрабандный посев опиума в пустынных горах и за многое другое еще. И в Хороге я снял копию с того документа, которым долгие годы справедливо гордился бывший безумец, одержимый, дэвона́, а впоследствии инструктор столярной мастерской Кустпромсоюза — Марод-Али. Вот она:
Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Дорогой товарищ Марод-Али Сафаев!
Областной Исполнительный комитет Автономной Горно-Бадахшанской Области в день одиннадцатой годовщины Великого Октября, вспоминая Ваши заслуги в деле насаждения и укрепления Советской власти в Горном Бадахшане, решил отметить Вашу стойкость в борьбе за великое дело освобождения пролетариата и угнетенных народов Востока.
Преподнося эту грамоту, мы выражаем уверенность в том, что в повседневной работе, укрепляющей хозяйственную мощь Союза, и в тех трудностях, неизбежных на пути победного шествия к социализму, Вы так же стойко будете работать и бороться, как в прежние годы героической борьбы за Октябрь.
7 ноября 1928 года
Эта Почетная грамота, написанная в два столбца, на двух языках, таджикском и русском, хранилась в маленьком шкафчике у третьей жены Марод-Али — Сой-бегим, миловидной, тоненькой женщины, которая обучена ликбезом обыкновенной, простейшей грамоте и хорошо умеет ценить почет.
С тех пор прошло еще четверть века… Недавно я опять вернулся с Памира, повторив маршруты, пройденные мной по этой высокогорной стране в те, уже давние для нас, годы. Почти всюду по новым дорогам Памира я ездил теперь в автомобиле. Очертания знакомой скалы на каком-нибудь повороте дороги; бурная горная река, через которую я теперь переезжал по добротному мосту и которую некогда с риском для жизни преодолевал вброд; купа вековечных деревьев в узкой долине — вызывали в памяти дальние воспоминания, порой расплывчатые и смутные, порой столь яркие и четкие, что мне казалось, будто я сам вдруг перенесся в эпоху, давно прошедшую…
Вспоминались встречавшиеся в те давние годы странные типы людей — такие, каких нигде теперь в Советской стране не встретишь: пришедшие из Индии посланцы Ага-Хана — «живого бога» исмаилитской религии, собиравшие среди темного населения зякет — религиозную подать; эта подать открыто и беспрепятственно увозилась в Бомбей, Ага-Хану… Вспоминались встречавшиеся мне афганские купцы, торговавшие английскими, американскими, германскими колониальными побрякушками, розовой каменной солью и чалмами с пешаверских базаров… Вспоминались басмачи, предательски, из-за угла, убивавшие мирных советских работников и первых памирских девушек, решившихся обучаться грамоте; и аксакалы — старейшины родов, баи, тайные представители владетельных каст: шана́, сеиды и миры…