После обильного ужина жена Марод-Али Сой-бегим, постаревшая, но сохранившая стройность фигуры и природное изящество движений, взбила подушки на диване, занимавшем весь маленький балкон, который по прихоти Марод-Али повис над самым склоном ущелья. Полулежа на этом диване, наслаждаясь поистине невыразимым покоем и созерцанием вольной, дышащей легким ветерком ночи, я остался наедине с Марод-Али, чтоб молчать или тихонечко разговаривать — как захочется… И мы долго молчали, а потом завели очень неторопливую дружескую беседу…
— Кто все это мне дал? Как ты думаешь? — спросил меня старый мастер. — Ведь так, как я живу теперь, это и называется — счастье! Может быть, ты думаешь, мне это дал бог?
— Столько лет прошло, — так же размеренно и спокойно заговорил я. — Ты и теперь в бога веришь?
И, как много лет назад, с тем же таинственным выражением лица, приблизившись ко мне вплотную, Марод-Али прошептал:
— Ты помнишь, я всегда говорил тебе, что я дурак? А теперь я не совсем дурак, много видел, узнал еще больше, теперь умным стал, как мои ученики… Ты знаешь, из тех учеников, которых ты видел тогда, некоторые стали техниками, а один — инженером… И некоторые воевали с фашистами. Ты знаешь, наш памирский народ никогда ничего не боялся, кроме бога. Когда была война, многие мои ученики ехали на пушках в Берлин; ты был на войне сам, видел сам такие пушки, которые на железных ногах сами ходят… Я их не видел, потому говорю «на ногах», но ты не смейся, не думай, что я не знаю, как выглядят танки… Бог, бог! О боге мы говорим… Вот я стал умным… В электричество верю, — видишь этот провод? — я сам с моим сыном тянул его сюда от Хорога… В радио верю, — дети спят, а то сейчас приемник бы запустил… В ячмень, что под ледниками теперь растет, верю… Ты уже был в ботаническом саду, вон на той террасе, знаю — был, не отвечай мне: каждый, кто в Хорог приедет, сразу идет туда. А там дом двухэтажный есть. Ты думаешь, кто его строил? Я — Марод-Али — строил… И вот эти цветы и деревья мои — оттуда, хорошие саженцы и семена я оттуда взял. В науку верю!.. А в бога (только ты никому этого не говори, пусть думают как хотят, пусть думают: старый Марод-Али как был дурак, так и остался, неловко мне всем говорить, что я тоже чему-то учусь, когда уже помирать пора)… в бога не верю я. Всегда что-то выше человека перед ним должно быть. Раньше бог над человеком был, теперь над человеком… Как ты думаешь, что над человеком теперь?
Мне не хотелось идти на эту уловку. Мне хотелось, чтоб Марод-Али высказался сам до конца. Поэтому я молчал, и Марод-Али не выдержал паузы:
— Над человеком, скажу тебе, теперь сияет то, что он сам творит. Ты понимаешь меня?
Я понял старого Марод-Али и ответил ему очень коротко:
— Это правда…
— Конечно, правда… Я всегда правду тебе говорил. Только она тоже от ума человека зависит. Теперь наша правда — самая настоящая. Кто может обмануть нас? Вот такая теперь заповедь у меня!
И Марод-Али отодвинулся от меня, взглянул вдаль, на зубцы гор — тех, что за Пянджем, в который вливался Гунт, поблескивали в лунном свете, в Афганистане; помолчал, улыбнулся:
— Весь бог: и руки, и ноги, и голова его, и все пиры его — там, целиком он остался там, а у нас теперь другие богатства… Вот!
И с внезапной энергией, широким жестом руки Марод-Али обвел весь цветущий город Хорог, распростертый в долине под нами…
Мы разговаривали почти до рассвета. И конечно, я не забыл спросить Марод-Али о его канале. Он предложил мне поехать в тот кишлак вместе.
Случилось, однако, так, что на следующий день я выехал в трехнедельный маршрут по ущельям, казалось совсем недавно и исследованным глухим, где сам я когда-то производил первые маршрутно-глазомерные съемки, уточняя и исправляя карту, составленную в прошлом веке по расспросным сведениям.
И только через месяц, без Марод-Али, мне удалось поехать в тот кишлак, в котором «дэвона́» Марод-Али некогда построил канал… Я поехал туда в легковой автомашине…
Я не узнал кишлака Воозм: расширив свои поля и сады, он сомкнулся ими с соседними кишлаками Бовед, Кушк, Барчив. Теперь все вместе они назывались Поршинивом. Из ущелья с неприступными в прошлом стенами — того самого, словно рассеченного саблей, — теперь выбегало двенадцать каналов, искусно вырванных аммоналом. Расширен, увеличен был и старый канал, построенный плотником Марод-Али. А вся эта цветущая местность, где не осталось уже ни клочка неиспользованной земли, была теперь колхозом имени Карла Маркса — богатым, хорошим колхозом. Председатель колхоза, учителя семилетней школы, старые садоводы оказались читателями моих книг о Таджикистане, чему я был искренне и откровенно рад. Как давние друзья, повели они меня показывать свой колхоз, рассказывали о нем. В 1933 году, когда колхоз был организован, в нем был всего сорок один гектар посевной площади, а садов, кроме бывшего ишанского сада, не было вовсе. Новые каналы дали колхозу возможность расширить посевные площади до ста тридцати шести гектаров и создать сады — четырнадцать гектаров садов, богатых яблонями, тутовником, грецким орехом, грушами, абрикосами. В колхозе возделываются такие культуры, каких и не знали здесь прежде: озимая пшеница, картофель, капуста, помидоры, свекла, лук, морковь, виноград, табак. Колхоз успешно занимается неведомым здесь прежде шелководством — в тысяча девятьсот пятьдесят втором году сдал государству почти три тонны коконов.