Шумная, веселая группа людей, хорошо одетых, учтивых, умеющих шутить, но не забывающих и деловито объяснить все тонкости своего дела, сопровождала меня от участка к участку, от одного строения к другому. Друзья показывали мне свою школу, сложенную из камней, что остались от давно рассыпавшихся руин древней ханской крепости; показывали свою автомашину, и радиоузел, и стационарное кино, и магазин, и достраивающийся клуб. Повели меня и к зимним помещениям животноводческой фермы: за время с XVIII съезда партии до XIX в колхозе почти втрое увеличилось поголовье общественного скота…
И я узнал, что дети колхозников — комсомольцы Бободжанов, Беджабаков, Хумаров сейчас студенты столичного медицинского института; что Каримов и Бекназаров оканчивают сельскохозяйственный институт и что в Ленинабадском педагогическом институте учатся комсомолки Мирмамадова и Гулем-Ассейнова…
Так претворилась в большие дела разгоревшаяся здесь четверть века назад борьба бедняков за светлое будущее. Так в историю расцветающего колхоза вошел построенный подвижническим трудом «одержимого» Марод-Али канал, пропускавший воду по желобам, подвешенным к клиньям, вбитым в отвесные скалы, — по желобам, выдолбленным плотником Марод-Али.
О самом Марод-Али говорили здесь с уважением, но дело, им сделанное, уже никому не представлялось чудом — и потому, что молодежь, обладающая ныне мощными техническими средствами, уже не представляет себе ясно тех трудностей, какие пришлось четверть века назад преодолеть Марод-Али; и, главное, потому, что нет сейчас такого поразительного достижения, которое показалось бы невыполнимым кому бы то ни было в Советской стране…
И когда я покидал кишлак Воозм, к дереву, на котором висела клубная афиша: «Три мушкетера», подошли две хорошенькие девушки — Асламова Амунбегим и Бобошоева Ульфатмо. Они стеснительно улыбнулись, но, ободренные соскочившим с велосипеда учителем школы, протянули мне яркоцветную домотканую тюбетейку:
— Приедешь в Москву, носи. В Москве всё умеют делать, а такие тюбетейки умеем делать только мы здесь! Не обижайся, прими подарок!
— Они скоро тоже приедут в Москву! — улыбнулся учитель. — Гостями вашими будут!
…Я храню эту тюбетейку в моем книжном шкафу под стеклом. И рядом с нею храню большой деревянный циркуль, подаренный мне Марод-Али в те годы, когда еще многие считали его одержимым. Когда я беру этот циркуль в руки, то кажется, будто он помогает мне замкнуть круг моих представлений о Памире прошлом и нынешнем. И мне весело думать, что на Памире у меня есть искренние друзья.
1933—1952
КАШГАРЕЦ МИРБАМ
Водонос склоняется над глубоким колодцем. Видит: головастик медленно проплывает в похожей на ртуть воде.
Рыжеперый гриф клонится над глубоким ущельем. Караван верблюдов внизу похож на головастиков, плывущих один за другим.
Гриф, как и водонос, кроме того, видит целый мир, необъятный, напоенный солнечным светом.
Горы, ледники, снега, хребты и вершины, которых не видел сверху никто. Даже летным способностям грифа положен предел — разреженностью воздуха и холодом высоты. Его «потолок» — ниже восьми километров над уровнем океана.
Кроме караванов, по отроговым каменистым долинам, по развилкам памирских ущелий идут пешком одинокие люди. Их глаза остры и раскосы, их лица желто-зелены. Молочный оттенок их кожи похож на цвет камня нефрита. Эти люди идут босиком, в халатах на голое тело. Они выбирают ущелья, в которых никто живой их не встретит. Иногда ветер, туча, буран входят в них сладостным оцепененьем. Утром снежные барсы скалят зубы, фырчат, нюхая запах смерзшейся крови покойников.
Оставшиеся в живых навсегда запоминают бледный блеск «Отца Ледяных Гор» — Мус-таг-ата́. Эта вершина как третье светило на путях надежды и смерти. Она видна отовсюду. Она видна из четырех государств.