— Завтра мы уходим отсюда. Э… Так. Очень далеко уходим. Я нанял себя к одному господину купцу. Я уже караванщик. Мы пойдем в Фэндустан. Песок, песок — пустыня пойдет. Потом — горы. Луна родится, умрет луна, — всё будут горы. Потом, как ишачье седло, — перевал. Мы посмотрим назад — Кашгария кончилась. Мы посмотрим вперед — начался Фэндустан. Разные народы живут. А над ними стоят инглисы. Их жены любят одеваться в шелка. Шелк дорого стоит, но они могут его покупать. Завтра много шелка — большой караван: пятьдесят верблюдов, семьдесят ишаков, ты и я начнем идти в Фэндустан. Господин купец заплатит нам с тобой за одну луну пять таэлей. Это мало? Одна танга в день! Хорошо. И он будет нас всю дорогу кормить…
Мирбам слушает отца, припустив над косыми глазами коричневые ресницы. Его круглое лицо растревожено. Фэндустан, Индию, не так просто представить себе. И, выпростав из-под лохмотьев халата грязную руку, Мирбам, сам не замечая того, ест айву.
На рассвете Якуб и Мирбам спешат к дому купца. Они бросили свою лачугу, даже не закрыв двери. Кроме халатов, медного кумгана, двух пиал и рваной кошмы, у них нет ничего. Это все их имущество, и они взяли его с собой.
Перед домом купца, вдоль глиняного дувала, ревут, разбредаясь, верблюды, с упрямой наглостью надсаживаются ишаки. Караванщики — в суете. Ругаясь, связывают большие тюки, навьючивают их на спину животных. По веранде дома вразвалочку похаживает коренастый, с острыми черными усиками купец. Распоряжается, покрикивает, размахивает длинной плетью с медной рукояткой. Халат опоясан широким ремнем с серебряной разлапой бляхой, украшенной двумя глазками бирюзы.
Мирбам пробирается к ишакам. Пхнув ногой одного, другого, подводит их к перевязанным арканами вьюкам. Купец не дает себе труда даже взглянуть на него. Мирбам натуживается, пыхтит, кряхтит, обливается потом. Солнце, жжет, маслит ему голову сквозь тюбетейку. Скоро усталость тяжелит одеревенелые мышцы Мирбама. А утро еще только распаляется зноем.
Через три часа караван вытягивается длинной колеблющейся цепочкой по пыльной прямой, широкой дороге.
В караване не только шелк. В тюках, в джутовых мешках, в ящиках, в объемистых капах — мата[16] тогузакская по восемнадцать алчин[17] в куске, мата артушская по восемь алчин в куске и разные чаи из Кульджи: шуый-чай, гура-чай, алма-чай. И путлища из ячьей кожи, и клей из бараньих и козьих ног, и кендырная веревка, витая в Яркенде, и опиум для Тибета, и упальская сера, и нашатырь из Кучи… Но, главное, шелк, перекупной, разных сортов: легкий — драй, и плотный — узорчатый машруп, и хотанский тахфиль, и калява, перекрашенная в Кашгаре…
Караван переполнен будущей прибылью. Товар сторгован купцом с отменной выгодой для себя.
Ишакчи — ослятнику, слуге ишаков — Мирбаму нет дела до содержимого покачивающихся тюков. Даже до серебра в слитках, которые замотал купец в сердцевину свертков тахфиля. Каждый шаг Мирбама — стрельба легчайшей лёссовой пылью. Босые ступни тонут в горячем, белесоватом прахе пустыни. От каждого шага, словно взрываясь, пыль устремляется вверх, обволакивает под халатом колени, живот, грудь Мирбама, расплывается облаком над головой. Распластываются подушки верблюжьих ног, глубоко бурят пыль тонкие ишачьи бабки… Пых, пых — беззвучные залпы ширят пылевую завесу, каравана нет, есть только огромное сухое желтое облако, припавшее к дороге, медлительно поглощающее нескончаемое пространство. Лицо Мирбама — круглая осыпающаяся маска. В глазах — ядовитая резь. Мирбам весь в мечтанье о недостижимых желтых очках, какими — только от блеска — спасает себя господин купец. Он где-то впереди облака, на гладком белом коне, пыль его не касается. Мирбам закрывает глаза, но их надо раскрыть, чтобы разыскать маячащий перед ним, как призрак, зад исчезающего впереди ишака с поперечной палкой под хвостом. Ишак расплывается в облаке. Мирбам бежит, тычет ишака концом палки, разыскивает второго и третьего.
— Эш… эш… кхга… — тянет он их за уши на середину дороги.
Облако позвякивает колокольцами. Откуда-то сверху: «цзинь… цзянь…» — это ишачьи бубенчики. А сзади, снизу, наплывают густые, монотонные: «сун… дзун… сун… дзун…» — это трубчатые звонницы под лохматыми шеями верблюдов. Перезвон сливается в унылую, безжизненную мелодию «сун-дзун-сун-дзянь»… Она печальна, как Синьцзян — официальное название Кашгарии, китайской провинции, как пустыня, как ход каравана вдоль иссохшей в тысячелетьях китайской стены, — не той Великой стены, о которой пишут в Европе, а другой — одной из многих, сейчас не знаменитой ничем.