Уже второй день на западе, как сновиденье, бледно-снежным плечом в мареве сквозистого синего неба виден огромный пик. Мерцают висячие ледники. Под ними серебристой чересполосицей курятся облака. Пик незыблем. Перестраиваются горы, вершины, чередуются перевалы, меняются ущелья, долины, реки, а он все стоит над ними, как застывшее бледное пламя, безучастный, неизменный, таинственный.
Вчера Якуб весь день всматривался в него, но всматривался почему-то украдкой. И другие караванщики, не поворачивая головы, косились на этот пик.
Сегодня Якуб глядит на него в упор.
— Почему так смотришь? — спрашивает Мирбам.
— К небу нет выше ступени, мой сын. Там верхние звезды светят так же сильно, как нижние. Мус-таг-ата́ — подножие солнца, ворота Памира, страны счастливых…
— Почему счастливых, отец?
— Иди! — сурово обрывает Якуб. — Смотри, твой ишак отстал… Собака-купец увидит. Придем на ночлег, тогда…
Мирбам бежит догонять ишака.
От каменистой долины сложенными по окружности вьюками отхвачена маленькая площадка. Костра сегодня не будет: нет терескена, нет кизяка. Только ветер и холод. Караванщики лежат и жмутся друг к другу. За пределом площадки, за оградой вьюков, бродят ишаки и верблюды, для которых сегодня нет корма. В отдалении — палатка, в ней спит купец. А здесь, в тесном кругу, спать невозможно: холод. Где-то за склоном хребта — луна. Лунный свет плавает только по дальним вершинам. Бледной прозеленью мерцает «Отец Ледяных Гор» — Мус-таг-ата.
Якуб скребет пятерней слипшуюся жиденькую бороденку, вздыхает, долго всматривается в Мус-таг-ата, приподнимается на локте.
— В стране Урусов луна есть, у нас нет…
Мирбам слышит. Молчит. Все молчат, созерцая Мус-таг-ата.
— В стране урусов справедливость тоже есть, у нас нет, — философически замечает из темноты старик, напяливший на лоб малахай.
— Конечно, есть, — тянет Якуб. — Еда тоже есть, когда человек работал.
Старик в малахае громко чавкает жевательным табаком.
— Каждый человек для себя работает, все для всех работают. Еда есть.
Якуб, помолчав, добавляет:
— Закон для бедных людей есть… Живут весело.
— Сами страной правят, потому закон есть, — вторит старик.
Груда лежащих тел шевелится в темноте. Кто-то одобрительно шепчет:
— Царя нет, даготая нет, купца нет, аксакала нет, плети нет, таких рабов, как мы, тоже нет.
— Ий-иэ, отец! — не выдерживает Мирбам. — Что у них есть?
— Э, сын, все есть от закона бедных.
— Отец, почему у них так, иначе у нас?
Несколько караванщиков, лежавших поодаль, подползают ближе, прислушиваются к тихому говору.
— Все знают, почему не знаешь? У них тоже было иначе, мой сын. А потом они собрались все вместе, сделали большое восстание…
— С-с-с… Якуб-ака, — предостерегающий шепот из груды лежащих.
Якуб умолкает, подозрительно оглядывается, глядит на белеющую вдали палатку, вслушивается:
— Кхга!.. Спит купец… От начала мира такого восстания не было. Караванщики-люди, лудильщики-люди, виноградари-люди, дехкане-люди, пастухи-люди прогнали всех, кто им мешал жить. Теперь владеют сами всей страной.
Мирбам думает. Все молчат.
— Большая страна, я слышал, отец?
Якуб, цокнув языком, усмехается. Он в молодости был караванщиком, пока не сдохли два его собственных ишака. Он много слышал.
— Ай-а! Тянется за землю кайсаков, где кончается — никто не видал. Тысяча городов, каждый больше Кашгара: и Андиджан, и Ош, и Ташканд, и Москва. Все наши города в кучу сложить: Кашгар, Хота и, Уч-Турфан, Аксу, Яркенд, — одна Москва больше будет.
— Тц… тц!.. — удивленно причмокивают, качают головами караванщики.
— Так. Красивый город. Верблюды — как большой дом, плов варится на каждом углу, не человек варит — машина варит; улицы гладкие и блестящие, конечно, выстланы шелком…
— Тц!.. Тц!.. Э!..
— …шелком. Есть школы — сразу сто тысяч детей учатся.
— Тц!.. тц!.. тц!..
— …и всякие машины — в небе и под землей, и в каждом ущелье, а над всем в Москве стоит большая гора, а на горе — выше снега, и льда, и ветров — громадная крепость… Так, очень большая крепость, облако ниже ходит, — в ней живут тоже пастухи-люди, караванщики-люди, дехкане-люди, рабочие-люди, как я — люди… Только самые лучшие из них, у которых самые мудрые бороды. Такие люди, которые больше всех потрудились для свободы и своими ногами толкали, прогоняли эмиров, ханов, аксакалов, купцов…
— Тц… тц… и купцов?