Проснувшись, Якуб и Мирбам увидели перед собой громадный белоснежный хребет. Мус-таг-ата горел снегами на юге. От озера в две стороны каменистой долины змеились реки. Вода в озере оказалась горькой. Якуб и Мирбам съели по куску сырой верблюжатины, и Якуб сказал:
— Можно идти кругом, по долине. Мы не пойдем так: случайно можем встретить правительственных солдат. Мы пойдем через гору. Сегодня — наверх. Завтра — по снегу. Еще день — вниз. Будет вечер, мы будем в Коммунистистане.
Идут, переступая с камня на камень. Поднимаются все выше. Солнце жжет их спины даже сквозь халаты. Сзади — жарко. Грудь — в тени, холодный ветер режет грудь и лицо. Они мерзнут. У разреженного воздуха свойство особое: он пропускает солнечные лучи, но не нагревается сам. Якуб, выдохшись очень скоро, все чаще присаживается отдыхать. Мирбам взваливает его сверток верблюжатины на себя, но Якуб задыхается и без ноши. Они не разговаривают. В затененных ущельях пятнами лежит снег. Чем выше, тем снег плотнее и толще. Он постепенно захватывает весь горный склон. Босые ноги уходят в снег по колено. Подъем выгибается в головоломную крутизну. Совсем не просто цепляться за скалы руками. Оглянуться вниз Мирбам не решается. Внизу, далеко, поблескивает река. Озеро кажется маленькой переливающейся черной жемчужиной. Якуб и Мирбам вступают в трубу ущелья. Здесь недвижным каскадом с вершины хребта свисает ледник. Он зеленоват, страшен, великолепен. Надо ползком карабкаться на него. Истощенный Якуб едва не срывается. Мирбам поддерживает его, но скользит сам. Когда наконец они выбираются по леднику наверх, водораздел разворачивается перед ними, как корыто, полное снега и льда. Протискавшись в расщелину скалы, они ложатся спать под отвесным черным утесом. Здесь их не касается ветер, но от льда веет нестерпимый холод. К счастью, ночь лунная, ясная, безветренная.
Утром они не могут пошевельнуться, им не хочется двигаться, они оцепенели от холода.
— Я не могу встать, — стонет Якуб. — Вай, алла… Если ты можешь, оэ… найти в себе… оэ… хоть щепотку силы, оэ… встань, Мирбам! Иначе мы пропадем.
Солнце, всплывшее из низины, милует их теплом. Они, лежа, растирают друг другу руки и ноги. Мирбам встает и поднимает отца. Сосут замерзшее мясо, сосут осколочки льда.
— Меня опять начинает трясти, — дрожа губами, произносит Якуб.
Ни людей, ни животных, ни птиц, ни растений, — никакой жизни… Высокогорный ледник. Даже нет звучанья воды, потому что солнце всем напором жгучих лучей бессильно растопить лед. Весь мир как язва обгрызенного межпланетным холодом лунного кратера. Острые камни и острый лед, и особенный, как голый водород, нет, еще невесомей, как эфир, воздух. Вдохнуть — он обжигает холодом горло. Дышать — он веселящий, пьяный, он сводит с ума. А слух истончен до предела: если переломить в пальцах льдинку в такой напряженной, пустой тишине, — льдинка, ломаясь, обдаст уши грандиозным пугающим треском. На таком леднике нет никогда тишины. Он разрывается от невыносимого напряжения. Его гибкое тело лопается со скрежетом. Лед дышит, живет, говорит, поет… Иногда в узкую трещину срывается камень. В сущности, он почти беззвучно прошелестит по вертикальной грани зеленого льда, ширкнет и канет вниз к невидимому суженному дну. Но слух обострен. Падение камня как многопушечный грохот. И даже легкий ток ветра от снежных вершин кажется угрожающим посвистом крыльев незримого скопища драконоподобных грифов.
У конца ледяного корыта кончается страна даготаев. Дальше — спуск, и это уже страна счастливых. До конца ледяного корыта, кажется, можно дойти в один час. Мирбам и Якуб бредут весь день, царапая ноги об острейшие иглы кристалликов льда. Якуб падает и подолгу бездыханно лежит. Очнувшись, глотает лед, бредет дальше. В середине дня он стонет от боли в глазах. Камни двоятся, камни шевелятся, их очертания расплываются и дрожат. К глазам беглецов подбирается снежная слепота. Мирбам разрывает полу халата, обвязывает голову себе и отцу. Они идут ощупью, они пытаются уберечь остатки своего зрения, только в крайности чуть приоткрывая глаза. К концу дня Якуб окончательно обессилел и не может идти.
— Не хочу… оставаться нельзя… — бормочет он, и попросту плачет, и ползет дальше на четвереньках.
Мирбам бледен. Берет отца за руки, пробует тащить на спине, но сил уже нет. Ложатся оба и лежат часа полтора. Якуб начинает смеяться, сначала чуть слышно, затем все отрывистей, громче. Лежит ничком, дергается плечами от смеха. Мирбам, поеживаясь, озирается.