— Перестань смеяться, отец!..
Якуб, упираясь в лед руками, встает на колени, на четвереньки, на ноги, идет, дрожа и стуча зубами. До конца ледяного корыта не больше пятисот метров.
Дотащившись сюда, Якуб распластывается на камне, к небу лицом:
— Я не увижу страны счастливых… Смотри, зеленая скала… Будем спать…
Якуб смыкает глаза. Губы — сплошная короста. Щеки — хлопья ободранной кожи, белые и синие пятна. Вялая шея сморщена. Волосы на груди поседели. Руки раскинуты последней необоримой слабостью. Якуб начинает быстро, торопясь, лопотать пересушенным хриплым шепотом. Мирбам лежит рядом, подперев подбородок ладонями, глядит в упор на отца, вслушивается, ничего не может понять.
— Отец… отец…
Мирбам хватает отца за плечо, ожесточенно трясет. Якуб, передернувшись, открывает глаза. Они мутны и дики, но сознание еще силится их прояснить.
— Вот скала… — очень отчетливо произносит Якуб. — Зеленый камень. Как молоко… У нас его любят… Я тоже делал красивые вещи… Чашки, Будду, слонов, игрушки. Завтра пойдешь один… Если проснешься… Вниз, там снег… Снег счастливых, но иди вниз. Здесь не найдешь… Людей ищи там… Надень халат, мой халат поверх твоего…
Якуб спит. Мирбам притыкается к нему лбом.
Ночью поднялся ветер. От Гиндукуша, от хребта Тагарма, от Мус-таг-ата он набрался леденящей свирепой силы. Кажется, от его напора шатаются скалы. Мирбам холодеет изнутри, но воля в нем еще есть. Он кружится волчком, дрыгает, избивает себя ладонями… Он не хочет замерзнуть. Тормошит отца, но отец недвижим. Ветер гудит, как черная скачущая река. Ночь длинна. Мирбам пробует выть, но ветер относит вой. Мирбам шевелится молча.
Перед утром, когда чуть дрогнула тьма, Мирбам порывисто трясет отца. Якуб сух, его рот раскрыт. Мирбам вглядывается в его лицо и, увидев смерзшийся во рту, жесткий, превращенный холодом в камень язык, наконец, понимает, что его отец мертв.
Мирбам медленно стягивает с отца рваный промерзший халат, накидывает его на себя. И вдруг быстро, как собака, роющая землю ногами, хватает осколки зеленых камней, забрасывает ими отца, торопливо, задыхаясь, волнуясь. Камни сухо звенят, нагромождаются грудой. На мгновенье ледник озаряется желтым восходом, но, мельком взглянув на зарю, Мирбам видит огромную белесоватую тучу, туманом ползущую на него. Сунув за пояс зеленый осколок, поспешно, не плача, не думая, не оглядываясь, почти вприпрыжку, Мирбам устремляется в путь.
Туча наплывает сзади. Опускается на голову Мирбама, обволакивает его холодным туманом. Туман пронизывают хлопья летящего снега. Мирбам ничего не видит вокруг. От отчаянья, от боли в ногах и в глазах, от холода он совершенно пьян. Задыхается, давится снегом и ветром. Словно проваливается в какую-то пропасть, с каждым скользящим шагом оказываясь все ниже и ниже. Ледник, вероятно, кончился. Снежный склон устремляется вниз непонятной крутизной. Мирбаму кажется, что вокруг звенят колокольчики, будто где-то рядом идет большой караван. Это ветер и усталость звенят в ушах. Мирбам, оступившись, скользит, падает и стремглав летит вниз по снегу в мутную мглу. Он сразу же теряет сознание, не успев даже подумать, что погибает в стране счастливых.
На этом я мог бы кончить рассказ о кашгарце Мирбаме. Для десятков, для сотен кашгарцев, пытавшихся уйти от насилий, испытанных на своей родине, рассказ кончался именно так или примерно так.
Но я хочу еще кое-что добавить: в данном случае у меня есть что сказать…
…Почти месяц, оторвавшись от всех моих спутников, я блуждал вдвоем с моим приятелем бойцом-пограничником Мешковым по неисследованным ледникам и водораздельным гребням Южного Памира. Мне довелось посетить селения, еще никогда не видавшие русского человека, и удалось сделать географические открытия, о которых я расскажу в другой раз.
Изголодавшиеся, оборванные, обросшие бородами, предельно утомленные, но в превосходном расположении духа, мы спустились в один из цветущих кишлаков на афганской границе.
Нас встретили приветливым гостеприимством патриархального вида горанцы. Крошечный абрикосовый сад на высоком обрыве над Пянджем не имел входа, он был наглухо обведен каменной оградой. Горанцы вопреки нашим возражениям разобрали для нас ограду, чтобы как почетные гости мы могли вступить в этот сад. Мы разлеглись на пряной, пахнущей медом траве. Мы радовались теплу и запаху цветов, наслаждаясь справедливо заработанным отдыхом.
Из ущелья афганского берега к тополям кишлака медленно всплывала теплая большая луна. Белобородые старики трясли над нами деревья, и абрикосы сыпались к нашим ногам. Я лежал на краю обрыва, всматриваясь в серебрящийся пенный Пяндж. Неожиданно я увидел пять всадников, поднимающихся от Пянджа по узкой тропе в кишлак. По шлемам и поблескиванью винтовок я узнал пограничников и послал Мешкова их встретить.