Оставив во дворе лошадей, позвякивая шпорами и клинками, они весело ввалились в сад. Поздоровались, расположились со мной: начальник ближайшей заставы товарищ Калитин и четыре бойца, из которых двое были русскими, один — гунтским таджиком-шугнанцем и один, как мне показалось сначала, — узбеком, хотя его округлое лицо и отличалось от типа обычных узбекских лиц. Я узнал, что они возвращаются на заставу после объезда участка.
Калитин тут же пригласил нас погостить у него на заставе, и я с радостью согласился, так как мне все равно нужно было где-нибудь засесть на неделю, чтоб вычертить мою карту, на которой я должен был разместить открытые мною пики, ледники, реки. Мы решили выехать утром, а пока варить плов из привезенного пограничниками в кобурчатах риса и из купленного в кишлаке козленка. Мешков и один из приехавших с Калитиным бойцов — тот, вначале принятый мной за узбека, взялись за дело. Я вступил в беседу с Калитиным, но оторвался от нее, услышав, что наши «повара» оживленно болтают по-тюркски.
Надо сказать, что Мешков неплохо знал некоторые тюркские языки.
— Кто это у вас так балакает? — спросил я Кали-тина.
— У меня-то не мудрено: кашгарец, а вот у вас, кажется, русский? — ответил Калитин.
— Уфимец. С татарами жил, а потом с киргизами подучился. А вы говорите — кашгарец? И — боец-пограничник?
— Что ж! — с гордостью ответил Калитин. — Дружбой народов славен Советский Союз! Кашгарец, и самый настоящий. Три года назад из Кашгарии мальчишкой прибежал, а сейчас, сами видите, боец, и очень исправный. Состоит в рядах комсомола!
После плова мы все разлеглись рядком и завели простые, но занятные разговоры. Калитин где-то слышал историю о моем пребывании в плену у басмачей, и, как ни надоела она мне самому, мне пришлось ее рассказать во всех мельчайших подробностях. После меня рассказывать о себе начал Калитин. Я услышал спокойную повесть о его семимесячном плене в восемнадцатом году у Деникина, о виселицах и убийствах, о белогвардейцах, о замученных женщинах, об отмороженных ногах и всех десяти слезших ногтях Калитина, о голоде, о лишае на руках, следы которого остались с тех пор, о бегстве к отряду красных.
Черноволосый шугнанец, житель Гунта, оглаживая ладонью свою отменно начищенную винтовку, с особенным вниманием прислушивался к рассказу Калитина о незнакомой молодым пограничникам гражданской войне, и кое-что вполголоса тут же переводил своему приятелю-кашгарцу, еще плохо знавшему русский язык.
Луна, описав четверть небесного круга, снова поплыла над Афганистаном. Абрикосовый сад полнился теплынью и тишиной. И клубок рассказа взял в свои руки кашгарец. Он присел на корточки и улыбнулся всем круглым, мягким, открытым лицом.
— Мая зыват Мирбам. Я плохой говорить урусча. Ничего. Таварыш Мишкоу нимношка перивочик будит. Хоп, товарыш началык?
— Хоп, хоп, — улыбнулся Калитин. — Не беда, поймем…
После первых же его слов я понял, что должен вынуть из моей полевой сумки тетрадь дневника. Я слушал и торопливо, каракулями, записывал при свете луны. Читатель, конечно, догадался, о чем рассказал нам боец Мирбам Якубов. Два русских бойца снова заснули, но я, Мирбам, Мешков, Калитин и гунтский таджик-шугнанец, впятером, не спали всю ночь. Когда побледнела луна и, дрогнув розовым светом над афганским ущельем, родилась заря, я спросил Мирбама, отложив карандаш:
— Кто же вас нашел, товарищ Якубов?
— Знаишь… мая лежал, как падаль савсим. Мая слыхал большой птиц, гриф названи есть. Кричит, очень много. Глаза май, слабый савсим, открывать савсим нивазможно. Май глаза — саботаж… Только найсвоз роза свитит вик… ну, знаешь, — вик…
— Он хочет сказать: сквозь веки розовый свет увидел… — подсказал Мешков. — Ну, будто солнышко сквозь веки ему привиделось… А вик, товарищ Якубов, — вразумительно добавил Мешков, — вик — это по-нашему — волостной исполком, а не веки.
— Правилна, Мишкоу… Так. Рука, канешна, тоже поворачиват не могла. Слабый очен… Э… патом сразу глаза аткрывал, ой, солнца, как нож острый, — такой солнца!.. Птица нет, вмиста птица — кругом товарыши конник — красный аскеры. Много говорил, на мая сматрел, видал — э, я живой, засмеялся…
Мирбам, опять повернувшись к Мешкову, быстро-быстро заговорил на смешанном узбекско-киргизско-татарском жаргоне.