И мне отвечали:
— Якубовых в наших Среднеазиатских республиках много; и много среди них крупных, достойных людей… Вот есть Якубов — директор хлопкоочистительного завода, он бывший дехканин, но не кашгарец, и зовут его как-то иначе… Есть еще Якубов — доктор филологических наук, среди наших друзей, в соседней братской республике… Может быть, он?.. А еще — тоже отсюда родом — есть Якубов в Сибири, известный специалист, геолог…
Многие десятки Якубовых — заслуженных людей науки, искусства, литературы, техники, высшей школы, промышленности — значатся в любой телефонной книге любого крупного советского города. Все они — сыновья тех в прошлом бедняков дехкан, что до революции были неграмотными хлопкоробами, пастухами, ремесленниками, караванщиками, каменотесами и судьба которых некогда и в нашей Средней Азии была подобна судьбе отца Мирбама Якубова…
Может быть, — если жив! — прочтя теперь этот рассказ, Мирбам Якубов захочет сам коротким теплым письмом разыскать меня?
И, отвечая ему, я задумаюсь о том, что и сейчас есть еще много стран, где через горы и ледники медленно идут караваны купцов, сопровождаемые голодными, босыми людьми, над которыми свистит плеть. Но в тех странах не шелком, не матой и не чаем завьючены караваны. Они везут покупателям молибден, вольфрам и урановую руду.
Свистит плеть, и караванщики спотыкаются. У них окровавлены ноги, они обессилены в долгом и страшном пути. Они умирают один за другим, их засыпают камнями, оставляют под грудой камней. А другие, полуживые, продолжающие путь, видят кругом себя только пустые, обледенелые горы.
Свистит плеть господина. Она — высшая власть в тех горах. Путь каменист и печален.
Но наступает рассвет, и, как сновиденье, на севере мглу мрачного, темного неба раздвигает бледно-снежным плечом исполинский пик. Заря освещает его, и он мерцает вдали, как волнующееся красное пламя. И за ним розовеют, наливаются багрянцем другие огромные пики — на северо-западе и на северо-востоке… И, зябко кутаясь в лохмотья, в обрывки своих халатов, смыкаясь в тесный кружок, украдкой глядят караванщики на это охватившее полнеба пламя и потом тихо-тихо, чтоб не услышал проклятый — тот, — начинают петь песню о далекой, о вольной, о необъятной стране счастливых…
1933—1952
НОВАЯ КАРТА
Утром к палатке географа подошел пограничник. Палатка прижималась к отвесной остроугольной скале, высившейся посреди селения. Скала эта, несомненно, сорвалась когда-то с крутого горного склона, уходившего до самых небес и там, у небес, обвешанного висячими ледниками. Маленькое селение — несколько каменных лачуг, окруженных посевами тощего ячменя, — расположилось в узком ущелье. Огромные камни и скалы пересыпали все узкое дно ущелья. Кроме этого селения, в целом мире, казалось, не было ничего живого. Быстробегущая пенная река прорезала селение, облизывала камни, извивалась между ними холодной змеей, и никто в селении не знал, откуда берется столько воды, потому что никто никогда не видал истоков реки. Дряхлые старики рассказывали о бесконечных скалах и льдах — там, в верховьях реки, о горных духах, которые пожирают глупых овец, забредших далеко в горы, и многом еще, что казалось невероятным и порою смешным человеку, обладающему трезвым умом.
Пограничник наклонился над входом в палатку, чуть приоткрыл полог и, увидев торчащую из спального мешка голову человека, не решился его будить; он опустил полог, снял с плеча винтовку, приставил ее к скале, внимательно осмотрелся и, отерев потный лоб рукавом гимнастерки, присел на камень. Отклонился назад и, выудив из кармана брюк кисет, долго искал по всем остальным карманам клочок бумаги. Разыскав ее наконец, обратил внимание на носок своего сапога, цокнул языком и, заложив ногу на-ногу, потрогал сапог заскорузлыми пальцами.
— Чтоб тебе пусто было! Уже истрепался!
В самом деле, досадно: ведь еще вчера сапоги были новые.
Пограничник устал. Он с детства любил русские просторы. В его колхозном краю, казалось ему, никуда не уйдешь от равнины: во все стороны горизонт одинаково ровен, и на распаханных полях ходит тихими волнами золотая пшеница. А тут вот эти чертовы горы, ни кусочка ровной земли, вверх да вниз, вниз да вверх, да с камня на камень, да — пес их разберет! — не знаешь, как и ходить.
Сидя на камне, он размышлял о пути сюда. Он шел всю ночь по тропинке, по которой даже лошадь не может пройти, потому что на ней есть срывы, через которые нужно пробираться ползком, и есть карнизы из ветвей, которые не могут выдержать тяжести лошади. Он вспомнил весь свой утомительный путь и в сердцах сказал себе почти вслух: