Сычов рассмеялся:
— Вот нас тут и носит сейчас… Пошли дальше, что ли?
— Пошли. Теперь ничего, товарищ Сычов, легче стало. Самое скверное дело, это когда прямо наверх ползешь, а под тобой птицы и те боятся летать!
Однако путь по леднику оказался не легче. Его прерывали поперечные трещины, извилистые, казалось, бездонные, в их глубине дневной свет сгущался в зеленый страшноватый мрак. Через узкие трещины надо было перепрыгивать, а широкие приходилось обходить, подолгу пробираясь вдоль ледяных кромок, путаясь в лабиринтах, то спускаясь в расщелины, по дну которых бежала вода, то вскарабкиваясь на острые зубья.
Сычов связался с Колесниковым тонкой альпийской веревкой, вынутой из рюкзака, заставил держать ее все время натянутой и шел, энергично рубя ступеньки.
Кошек у Сычова не было, он всегда относился к ним как к лишней тяжести. Не считая себя альпинистом, он, однако, уверял себя, что пройдет без кошек в любом месте, где вообще возможно пройти человеку. Сычов был смел, силен, прекрасно тренирован и самонадеян, а все эти качества порождали в нем легкомысленное отношение к опасностям одиноких блужданий в горах. Из-за этого же легкомыслия он повел по льду Колесникова, обутого в ничем не подбитые сапоги. Полный уверенности в собственных силах, он не сомневался, что сумеет оказать Колесникову помощь во всех случаях, когда она может потребоваться.
Колесников скользил, падал, цеплялся ногтями за лед, повисал на веревке и скоро совершенно измучился. Его неповоротливость и дородность мешали ему пройти даже там, где не требовалось никаких вспомогательных средств.
Он считался одним из лучших бойцов заставы; он не знал страха в столкновениях с нарушителями границы; он был достаточно для первого года своей службы политически развит, был быстр, аккуратен и исполнителен во всех делах, которые ему поручались. Но он никогда прежде не бывал в горах, первый раз в жизни вступил на ледник и не был достаточно подготовлен к таким способам передвижения. В этом следовало бы винить начальника заставы, если бы множество неотложных оперативных дел не вынуждали его откладывать со дня на день давно намеченный учебный поход на ледники.
За два часа пути по леднику удалось пройти не больше километра. Сычов и сам утомился изрядно. Он даже сердился на своего спутника, доставлявшего ему столько забот. Однако, внешне оставаясь спокойным, он даже подбодрял Колесникова веселыми шутками в особенно трудные минуты.
Колесников уже дважды проваливался в трещину, к счастью неглубоко, и исцарапал себе лоб и правую руку. Все чаще, уже не скрывая усталости, он валился прямо на лед отдыхать. Но, отдышавшись, молча вставал и, стиснув зубы, тащился дальше.
Время близилось к закату. Высота была четыре тысячи метров. Длинные тени вместе с холодом ползли по искрящимся буграм ледника. Ветер дул протяжно и надоедливо. Сычов понял, что сегодня до перевала им не добраться, и настроение у него упало. Бессмысленно было бы выйти на перевал ночью: во-первых, можно замерзнуть, во-вторых, все равно ничего вокруг не увидишь.
— Придется здесь ночевать, — наконец с досадой промолвил Сычов.
— Где же, товарищ Сычов? — взмолился Колесников. — Тут промерзнешь до смерти!
Сычов и сам понимал, что хорошего в такой ночевке мало. Он сел на лед и, накрутив линзы бинокля, медленно повел им по скалам, встающим вдоль бортов ледника. В одной из них он увидел глубокую расщелину, вроде пещеры. Внимательно вгляделся в нее.
— Там не будет ветра, мы забьемся в нее потесней и отлично переночуем. К ней можно добраться вот по этому карнизу. Ничего, товарищ Колесников! — весело заключил он. — Попыхтим еще немного, но уж зато заночуем на славу. Пошли?
С трудом разогнув ноющую спину, Колесников поднялся и пошел. Ноги были мокры, и он их не чувствовал.
Подошли к скале и, по-кошачьи цепляясь, стали карабкаться на нее. Со свежими силами лезть было б не слишком трудно, но сейчас Колесникову представлялось, что усилия, к которым он себя принуждает, — последнее, что осталось еще в его жизни.
Путники выбрались на карниз и поползли, огибая скалу по диагонали. Под ними открылась глубокая пропасть, в которую, по-видимому, невозможно было бы спуститься. У Колесникова закружилась голова, он застыл на карнизе: казалось, никакие силы не могли бы уже заставить его идти дальше. Сычов дважды окликнул его, но он не шевельнулся. Уткнув лицо в ладони, он лежал в полном изнеможении. Сычов повернулся и пополз обратно к нему. Потолкал легонько в плечо и ласково сказал:
— Слушай-ка, приятель, ведь тут ночевать нельзя… Ну что с тобой?