Мариам отмалчивалась, стыдясь, как всегда, сознаться, что побоялась мороза. Мариам родилась в Пахта-Арале, рядом с Голодной степью, где прежде казахи-кочевники прятались от чиновников и где сейчас вырос гигантский колхоз-миллионер, рассыпавший свои кустики хлопка от центральной усадьбы до окружности горизонта. А потом Мариам за десять баранов была продана бухарскому купцу. Это был ее первый муж, и двенадцатилетней Мариам он казался могущественнее и грознее аллаха. Его усы резали кожу, как сабли, а после прикосновения его рук на теле Мариам оставались большие иссиня-черные пятна. Он натешился ею и перепродал ее в Афганистан за двух бадахшанских коней: ему дали коней потому, что Мариам была очень красива. Через месяц он украл Мариам обратно, потому что решил продать ее еще раз, на этот раз русскому человеку. Но Мариам прыгнула в воду с верблюда при переправе через горную реку; все решили, что убытка уже не вернуть: проклятая девчонка утонула!
А Мариам выбралась из воды на километр ниже, израненная, избитая, окровавленная, но радостная и злая. Случилось это в долинах Бабатага, где цветут рощи дикой фисташки и миндаля, где знойные джунгли непроходимы, где снег бывает только на всегда далеких, недостижимых горных вершинах. Мариам пристала к лагерю люлли — бухарских бродячих цыган. В ту пору шла война между дехканами и войсками эмира. Люлли говорили, что эмир уже бежит в Афганистан, а что вместе с дехканами за ним гонятся солдаты какой-то русской армии, которая почему-то называется «красной».
Но люлли были всегда боязливыми и решили лучше скрываться в горах, подальше от всяких людей и от всякой власти, потому что у люлли никогда не было своей земли, даже на кладбищах, чтоб хоронить мертвых. Помнили люлли поговорку кочевников: «Черная ли собака, рыжая ли собака — все равно собака», и три года скрывались в горах.
Тут Мариам узнала, что такое снег, мороз и ледяной ветер для чуть прикрытого лохмотьями тела, и на всю жизнь невзлюбила холод.
А потом к племени люлли откуда-то пришли трое здоровых и смелых цыган и рассказали о нижних долинах такие невероятные вещи, что сначала никто не захотел им верить. Но все же поверили и всем табором двинулись вниз, нагрузив свой скарб на ишаков, на овец, даже на лохматых собак. И солдат-узбек с красной звездой на фуражке остановил их при выходе из ущелья, против каменного белого дома, над которым развевался красный ситцевый, еще не выцветший флаг, и сказал окружившим его старейшинам-люлли.
— Здесь будет ваша земля. Поставят дома вам, и будете сеять хлопок. О хлебе там, о плове, еще там о чем — думать нечего: наша застава вас обеспечит. А жен и дочерей ваших никто не тронет: скажите спасибо Советской власти; хоть и не воевали вы за нее, а все-таки она ваша власть.
И цыгане остались жить под крылышком пограничной заставы. И Мариам понемножку перестала бояться чужих мужчин, потому что все были с ней приветливы и добры.
Каждый год, по весне, пограничники, с которыми люлли за год успевали сдружиться, садились в седла, вьючили свое имущество на верблюдов и уходили куда-то далеко-далеко на север, чтоб уж никогда не вернуться. А вместо них с таким же караваном приходили другие, только караван каждый раз был вдвое, а то и втрое длиннее. С новыми пограничниками люлли тоже дружили, хоть и знали уже, что ровно через год им придется расстаться.
Но был один пограничник, который не уходил с заставы четыре года подряд. Когда он пришел на заставу, зеленые петлицы его были гладкими, а через год на его петлицах появились два красных маленьких треугольника, потом еще два треугольника, один за другим, а на четвертый год на груди пограничника Мариам увидела красивый знак, о котором знала только, что у военнослужащих он называется «орден» и что его дают в самой Москве за большие заслуги. Этот пограничник научился говорить на языке люлли гораздо лучше, чем Мариам говорила по-русски. Когда он приезжал верхом, Мариам подолгу вглядывалась в него из-за ветвей шелковичного дерева, стоявшего у самой горной тропинки. А дальше все случилось само собой, после того как этот пограничник стал преподавать грамоту в школе ликбеза, организованной самими люлли в их пограничном колхозе. На пятый год Мариам поселилась в комнате мужа на самой заставе. В комнате были белые занавески, Мариам полюбила вечерами заводить патефон и уже прекрасно понимала, почему ее мужа красноармейцы зовут «товарищ помнач».
Однажды летом в ущелье прозвучали последние взрывы аммонала, и к заставе подкатил первый забрызганный, тяжело нагруженный автомобиль. Мариам очень испугалась его, но испуга своего не показала решительно никому — ведь она уже давно считала себя культурной женщиной, и ведь это же очень смешно: испугаться автомобиля!