Ничего не знала Саида об этом древнем городе, похожем на десятки других, посещенных за последние две недели. Вот это, впереди, над рекой, вероятно, дворец одного из прежних правителей… впрочем, можно ли разобраться впервые попавшему сюда человеку в хаосе, отразившем десятки веков истории, деспотическую фантазию завоевателей, грабительскую корысть и расчетливость колонизаторов, религии, нравы и вкусы разных народностей, роскошь владык, чудовищную нищету населения? Золото, мрамор, солома и глина; пышная флора и зловонная грязь; пресыщенность и голод; деспотизм и бесправие; фанатизм и самоотрешенность; расслабленность смирения и огонь возмущения, тлеющий в глубинах угнетенного духа, скрытый, но готовый прорваться, как извержение сквозь земную кору… Все сплелось здесь в гигантский клубок, распутать который может только гений осознавшего свое единство и добившегося свободы народа…
— Знаете, Саида, — вдруг задумчиво сказал Ефремов, — в день моего вступления в комсомол я, взволнованный, пошел один бродить на Воробьевы горы… Давно это было, но мне запомнилось: я стоял под кленом и оттуда сверху смотрел на Москву… Мне тогда захотелось разом охватить своим раздумьем все помыслы, все чувства людей, живущих в Москве. Мне вдруг показалось тогда, что все века Москвы стоят передо мной и что весь хаос истории грозит нам, дерзнувшим привести мысли людей к стройному единству. Я подумал: как мне жить, как направить свою жизнь так, чтобы помочь людям разобраться в том, что правильно и что неправильно?.. Какая путеводная звезда поможет мне самому не сбиться с пути, всегда даст мне уверенность в своей правоте? Я тогда подумал о Ленине, в тот день я впервые понял: он — светлый луч, пронизавший тьму! Я все увижу и все пойму, если в свете этого луча смело пойду вперед — в любую чащу, в любой хаос…
Саида слушала Ефремова не перебивая. Он сделал паузу и продолжал:
— Почему я говорю это? Может быть, я даже и не умею всего высказать… Вот сейчас перед нами такой же хаос, еще не тронутый революцией. Но для этой страны и для всех стран, в которых еще царствует хаос, — Ленин — луч, прорезающий светом тьму. И нет на земном шаре ни одного угнетенного человека, который не увидел бы в Ленине своей путеводной звезды. Вы понимаете, какое во мне чувство сейчас?
— Кажется, понимаю, — задумчиво ответила Саида.
Очень серьезно глянув в серые глаза Ефремова, Саида сказала:
— Я не знала, что вы умеете так говорить. Вы всегда такой молчаливый!
— Так пространно я обычно разговариваю только сам с собой, — улыбнулся Ефремов. — Но когда вы сейчас всматривались в этот город, мне показалось, что вы поймете меня.
— Да. Я тоже думала о хаосе. И о том, что скрытые пока силы народа накапливаются, постепенно развиваясь, как жизнь в пшеничном зерне, и что будет день, когда в этом развитии произойдет скачок…
— Ну, вам и мыслить полагается как биологу! — еще раз улыбнулся Ефремов. — Но вы, конечно, правы… Пойдемте вниз, нам пора!.. А по этому городу нас будут сегодня возить — покажут все примечательное, я ведь не спал всю ночь, разговаривал с посетителями, пришедшими вчера вечером. Ни им, ни мне не хотелось спать, нам было чем поделиться!.. Пойдемте! — Ефремов взглянул на часы. — Через двадцать минут за нами приедут в гостиницу!..
— Пора ехать, Саида-ханум! — раздался приветливый голос за дверью. — Вы уже завтракали?
— Войдите, Меимбет! — живо откликнулась Саида.
Плотный, с широкоскулым, спокойным лицом кочевника, веселый киргиз в чесучовом костюме вошел, кинул взгляд на поднос, на котором стоял нетронутый завтрак, пожал руку Саиде:
— Не завтракали?.. У вас утомленный вид. Вам нездоровится, Саида-ханум?.. Вы знаете, я так боюсь схватить здесь малярию, желтую лихорадку, чуму, холеру, оспу, проказу…
— Все сразу, Меимбет? — улыбнулась Саида.
— Для коллекции. У себя во Фрунзе я забыл даже названия этих болезней!
— К новым домам, какие вы строите в вашей Киргизии, эти болезни не смеют и подступиться! Да… я всю ночь почти не спала, все смотрела на красные огни — на той вон высокой мачте! Все думала!