А зато какие блестящие перспективы у тех, кто лучше других изучил язык! Ведь придется и им самим когда-нибудь побывать в Индии и в Аравии, в Японии и в Камбодже… Еще немного лет назад могли ли мечтать о таких поездках дочери ташкентских текстильщиков, трамвайщиков, пригородных колхозников? Как все шире раскрывается их большая жизнь!..
Мальчик-узбек, прильнувший к одному из огромных зеркальных окон, глядел внутрь холла так сосредоточенно и внимательно, его худенькие плечи так напряглись от усилия, с каким он, стоя на цыпочках, старался приподняться еще выше, что мне захотелось проследить за его взглядом и узнать, что же именно его так интересует там, внутри холла, откуда я только что вышел? Туда мальчик не мог пробраться потому, что стоявший в дверях молчаливый швейцар представлялся ему, как и всем праздным зрителям, неодолимой преградой. Этот швейцар — серьезный, с непроницаемым выражением лица, плотный узбек средних лет, одетый, должно быть, впервые в жизни в синюю с галунами форму, никого ни о чем не спрашивал, никого не останавливал, но по одному ему ведомым признакам оценивал взглядом каждого входившего в двери. И тот, кто не имел никакого отношения к конференции и прибывшим на нее делегатам, сам собою, из чувства воспитанной в нем дисциплинированности, останавливался перед дверьми и втискивался спиною в образованный любопытствующими людьми коридор. Проходил ли по коридору одинокий, сопровождаемый переводчицей гость, или они шли группой, — из толпы всегда протягивались с букетом цветов руки: то детская ручонка школьницы, то старушечья, сморщенная рука, то мозолистая, натруженная ручища рабочего человека.
И, кланяясь, улыбаясь, принимая цветы, пробормотав на своем неведомом языке слова благодарности, гости с теплеющим взглядом проходили дальше, сквозь строй улыбок, почтительных «селям алейкум», «здравствуйте» и «добро пожаловать!». Снова и снова их с трех сторон — из толпы или пятясь перед ними по коридору — атаковывали вездесущие фоторепортеры и кинооператоры, для которых, в первую очередь, ташкентский октябрь приготовил солнечные, яркие, без единого облачка дни.
Мальчик, глядевший в окно, не обращал внимания даже на свою давно упавшую с его черноволосой, коротко стриженной головы ковровую тюбетейку, он только прижал ее носком своей сандалии, не имея времени наклониться, чтобы поднять ее, или полагая, что она все равно упадет, когда он снова подтянется на цыпочках, чтобы лучше разглядеть того, кто так заинтересовал его там, внутри холла гостиницы…
Протискавшись сквозь толпу, я встал вплотную за мальчиком. Прижатый к его потной спине, я проследил за его пытливым и восхищенным взглядом. Подросток не обратил внимания на меня — ведь все время на него напирал сзади кто-либо из стоявших за ним. В своих синих сатиновых брюках, в опрятной белой, аккуратно заправленной под ремешок распашонке, худощавый, но крепкий сложением, он был ладен и, строен. С симпатией осмотрев его, я перевел взгляд на предмет его восхищения — там, за зеркальным стеклом, к которому он приплюснул свой коричневый, загорелый нос.
У витрины с безделушками, в холле стоял статный, осанистый, коричневолицый старик индиец с великолепной седой бородой. Прямой нос, строго высеченное, словно из мягкого чистого дерева, лицо было ровно-коричневым, принявшим в себя столько горного солнца, что, если б не белизна волнистой его бороды и усов, его нельзя было бы принять за старика.
Белые, узенькие, плотно облегающие ноги брюки, какие носят повсюду в Индии, и всеиндийский камзол ничего не сказали бы мне о том, из какой части Индостанского полуострова приехал этот благообразный старик. Но окладистая, волнистая, белая его борода, усы и большой — столь же белый — тюрбан с несомненностью свидетельствовали о его принадлежности к сигхам.
Вся фигура, весь облик индийца, благородное, суровое его лицо с очень умными, добрыми, проницательными глазами, представлялось мне примечательным в толпе других находившихся в холле иностранцев.
Старик глядел поверх безделушек на обступивших витрину людей — русских, узбеков и африканцев, на девушек-переводчиц, щебетавших о чем-то между собой. Сложив на животе руки, в задумчивости, медлительно пошевеливая только большими пальцами, он мог бы в эту минуту показаться отрешенным от мира в своей созерцательности, но мерцающие, темные его глаза, с добрым сочувствием устремленные на стайки не замечающих его русских девушек-переводчиц, свидетельствовали о трудолюбивом процессе познавания нового, незнакомого ему мира — о том процессе, который всегда совершается в уме пытливого писателя, попадающего в интересную для него обстановку. Он был, конечно, как и все приехавшие на конференцию иностранцы, писателем, профессия его была определена для меня заранее самим фактом его приезда в Ташкент.