Мы вышли во двор, тут парни в черных трусах и желтых майках прервали свою игру в волейбол и кинулись приветствовать гостей. Нас провели в огромный цех, где было шумно от работы станков и гула электромоторов. Каждый учащийся работал у своего станка. Летела на пол, завиваясь, сверкающая металлическая стружка, выкладывались вытачиваемые токарями изделия. Здесь все было как в настоящем цехе, и рослые парни в ученической форме приветствовали гостей, не отходя от своих разнообразных станков, и продолжали работать, не теряя серьезности и сосредоточенности.
С интересом в глазах гости извлекали свои записные книжки и лавировали между станками, вдыхая запах нагретого металла, керосина и смазочных масел — тот особенный бодрящий запах, какой всегда присутствует в заводских цехах.
Улуг был здесь же, он расхаживал среди станков с таким важным видом, будто все здесь было предназначено именно для него, и я усмехнулся, услышав, как он с ноткой назидания в тоне сказал одному из учеников:
— У тебя стружка летит на пол, а почему не подставишь ящик? Э! Разве подметать легче, чем вывезти ящик?
Паренек, к которому он обратился, вытирая паклей руки, очень серьезно, словно оправдываясь, ответил ему:
— А мы ее с пола грузим, откатываем!
И показал пальцем на железную с высокими бортами тачку.
Нет, уже не «делегатом», не гостем — Улуг чувствовал себя здесь хозяином, он явно «болел» за всякий, по его мнению, непорядок, какой может быть обнаружен индийцами!
Вместе со всеми нами Улуг направился в клуб. Нас рассадили за украшенный цветами стол президиума. Улуг сел напротив, в первом ряду, занятом девушками-узбечками и юношами в ярких национальных одеждах, — то были участники художественной самодеятельности, готовые показать свое искусство гостям.
В небольшом, украшенном красными полотнищами с приветствиями на разных языках зале скамей не хватало, вдоль стен, стоя, стеснились ученики и преподаватели.
Последовали речи; узбекский, русский и английский языки перемешивались, доставляя немалые затруднения переводчикам. Я наблюдал за ученической молодежью — чистые, юные, здоровые, веселые юноши и девушки не могли не произвести сильного впечатления на гостей. Я думал о том, как много в Индии и на Цейлоне детей неграмотных, забитых нуждою, чьи истощенные, выражающие печаль и недетские лица вспоминаются в эту минуту каждым присутствующим здесь как на празднике иностранным писателем. Я придирчиво вглядывался в лица учащихся: нет ли глаз, выражающих тупость или равнодушие, печаль или озлобленность? Таких глаз я не обнаружил: лица детворы выражали вдумчивость, интерес ко всему окружающему, все глаза были живыми, веселыми, счастливыми, полными жизни, смелыми.
Только в этом мысленном сравнении я с гордостью осознавал, что здесь в облике наших детей находят гости прообраз того чудесного грядущего, какое может быть достигнуто и там, на их родине, если их страны, уже добившиеся сейчас независимости, будут и дальше идти по уже пройденному нами пути…
Словно подтверждая правильный ход моих мыслей, встав за столом президиума, став центром внимания, заговорил, весь в белой одежде, поражая всех белой великолепною бородой и белым тарбаном, старый статный и представительный Гурбахш Синг (и я, конечно, опять увидел, какими упоенными глазами смотрит на него Улуг!):
— Дорогой директор и дорогие мои дети! — звучали медлительные слова почтенного пенджабца, переводимые с английского на русский язык. — От имени индийской делегации хочу поблагодарить директора и администрацию за возможность увидеть такие счастливые лица. Вот эти астры выражают привет мира от деятелей Индии. Я — редактор-издатель, который издает детские книги, ваши фотографии будут напечатаны в этих книгах, их увидят индийские дети, которые просили передать привет вам.