Хурам, подобрав колени, пьет чай. Раис привалился к его плечу, задумчиво трет заскорузлыми пальцами бритый, мягко округленный свой подбородок. Позади Хурама сидит худощавый парень в черной, надвинутой до бровей тюбетейке. Он нетерпелив, он вскакивает, машет рукой, возбужденно кричит:
— Ой, Абдуллоджон, давай скорей начинай!..
Абдуллоджон — это тот, у кого кастаньеты на ладонях. Абдуллоджон слышит, выискивает глазами в толпе приятеля, весело кричит ему через всю площадь: «Хо-хо! Молодец, Азиз!» — и, самоуверенно кивнув ему головой, вздымает руки, согнутые в локтях. Толпа умолкает. Приглушенные, словно из-под ковра, медленно выплывают тяжелые звуки. Азиз, запрокинув голову, раскрыв рот, прихлопывает себя по колену в такт и вздрагивает, когда внезапно в звуки врывается флейта. Она взлетает на высоту, плывет выше всех, поднимает к себе остальные звуки, все быстрей и быстрей уводит их за собой, ей тесно, ей душно. Словно сорвавшись с высокой горы, осыпью мелких камешков рассыпаются кастаньеты… Азизу за ритмом уже не поспеть: забывшись, он тараторит пальцами по спине Хурама, но Хурам не возражает. Все затягивания и занывания оркестра соединяются в одно ноющее смешение, тонкое, словно комариный писк, неизмеримое голосовое пространство, по которому, тяжело увязая, топает бубен: «там-там-тум» и «тум-тум» — да, отскакивая мелкими градинами, стрекочет трель кастаньет.
Флейтист закрывает глаза, бубенщик выпрямляется во весь рост, держа бубен почти вертикально над головой, стремительно вбивая в него фаланги пальцев.
Пиалы повергнуты на ковры. Дальше ускорять ритм немыслимо, если усилить напряженье — оркестр оборвется небывалым крушеньем звуков. Это чувствуют все, никто не смеет дышать, упираются в колени ладонями, чтобы выдержать до конца принужденные позы. Флейта предательски разом смолкает, и все остальные звуки раскатываются, кажется, только по огромной инерции, ритм падает, и власть переходит к бубну. И сразу другие бубны, молчаливые до сих пор, смыкают тяжелые размеренные ряды. Дышать становится легче, в звуках появилась надежнейшая, как распаханные пласты плодородной земли, опора, и слушателям это близко и ясно — в звуках огромная мощь и уверенность. Раис потирает узкую свою переносицу и так свободно раскачивается, словно в его пояснице спрятана ось. И когда на тонком скрипичном писке иссякает последний звук, тишина овладевает толпой. Но внезапно тишину срывают восторженные крики, толпа перекатывается весельем и смехом, сотни людей требуют сыграть каждый свое.
И музыканты, отерев рукавами лбы, заводят революционную песнь «Зуль-Минан». Женщина в парандже проходит, как черное привидение, сквозь озадаченную толпу, выходит на простор площади, останавливается, не дойдя до островка музыкантов.
Раис, проводив женщину внимательным взглядом, толкает Хурама под бок:
— Смотри, товарищ… Тут мы маленький шутка сделали. Очень много смеяться будешь…
Хурам недоумевает. Толпа насторожена. Дряхлые старики вылупили огненные глаза из орбит. Женщина в парандже вышла на площадь! Комсомолкам они уже привыкли не удивляться, привыкли скрывать свое презрение к ним… Но эта!.. Женщина в парандже!.. Значит, жена или до сих пор еще смиренная дочь одного из них! Флейты и скрипка заливаются, словно ничто в веселье не изменилось. Женщина поворачивается к толпе, и — неожиданностью для всех — паранджа вместе с сеткой падает вниз.
— Лола-хон! — вздохом летит по толпе.
На площади — женщина, полная лукавой улыбкой. В белых и желтых зигзагах халат. Волосы падают из-под тюбетейки, слившись в множество черных тоненьких змеек. Ниткой мелких кораллов оцеплена шея. Лицо нарумянено, губы красны, брови соединены черной краской. Руки крепки, обветрены, насквозь прожжены загаром, халат округляется на ее сильных плечах, а глаза насмешливы и спокойны. Она изучает толпу, она с тяжеловатой уверенной грацией медленно на волнах звуков вздымает ладони.