Поднимаясь, лифт заскрежетал между третьим и четвёртым этажами.
Повзрослевшие скворцы на Ярославском вокзале носят в клювах белый хлеб и как будто ожидают своего, птичьего поезда. Они собираются под крышами перронных конструкций, скворчат, свистят, выводят; звонкие звуки становятся звонче и тоньше, отражаясь от металлических крыш. У каждого вагона стоит по продавщице мороженого, их коробки оклеены потрёпанными светоотражающими материалами. Они заходят внутрь и обращаются: «Уважаемые пассажиры, кто желает». «У Абрамовича восемь классов», — говорят пассажиры. — «Нет, десять. Закончил. Десять». — «Купил!» — и смеются, преображая зависть. «Ой, я тут такие стихи написала, — сообщает пожилая женщина пожилой женщине. — Правда, под балдой была, это самое, под белым вином». — «Записала?» — «Нет, конечно. Но такие хорошие стихи. Прям сразу. А у меня подруга даже сборник написала и получила орден Екатерины Великой, хотя она врач». — «Особое состояние души должно быть», — обобщает собеседница и достаёт шутливый юбилейный диплом, и хвалится собственной наградой, медалью в бархатной коробочке. Вспоминают однокурсников, перечисляют заведующих кафедрами; осыпаются белые флоксы, отсыхают жёлтые берёзовые листья.
Хлопок, лён, нейлон, шерсть, полиэстер, вискоза, кожа. Эскалатор едет вверх, девушка догоняет сзади молодого человека и, сжимая улыбку, двигает кулаком между его ягодиц, обтянутых песочными штанами в тонкую полоску. Эскалатор едет вниз, девушка прижимается сзади к молодому человеку, обхватив его сверху левой рукой, положив ладонь на сосок под рубашкой-поло. Дети же плачут.
Передо мной вошёл в вагон парень. Голова, выбрита по бокам: осталась агрессивная ровная полоска шириной с высоту спичечного коробка. Примерно посередине неё, на макушке, расходятся из центра по кругу короткие волосы, оставшиеся от детства. Человеку невозможно увидеть свою макушку, зато все остальные могут смотреть на неё, сколько им вздумается.
В продуктовом магазине «Доброход» видно в складской глубине прежнее оформление: «Брюки шерстяные. Брюки хлопчатобумажные». «Мне одну сосисину, — говорит женщина. — Вот эту, тураковскую». «С сыром или с печенью?», — уточняет продавщица. «Да всё равно. Мне кошке», — отвечает женщина. Когда мы выходим, кошка сидит на бетонном крыльце перед мокрым местом. Она белая и облезла от лопаток к голове до красной кожи; болеет.
К трём наряженным подростковым девочкам с сумками на локтях подходит четвёртая и целуется со всеми подружками в губы. Она одета в узкие чёрные джинсы, насыщенно-синий топ и большие солнечные очки, а ручные ногти её накрашены яркокоралловым лаком. «Я вчера чуть не упала, когда прочитала твоё сообщение в чате, — обращается к ней девочка со светлыми волосами и сумкой в стиле милитари. — Ну-ка, говори, что во мне не так?» Они ждут автобус, который увезёт их в центр города, где фонтан и парк, музыка и развлечения, и когда автобус приходит и увозит их к фонтану и парку, музыке и развлечениям, от девочки в насыщенно-синем топе, украшенном прямоугольными узкими зеркальцами, перемещаются по потолку, креслам и людям солнечные зайчики, похожие на отрезки прямых. А в парке играют у весенних пивных шатров ансамбли: «Я знаю точно — невозможное возможно», — поют справа, «Я знаю точно — невозможное возможно», — поют слева.
Медленно крутятся в металлической карусели сосиски и сардельки, и вдруг дёргается карусель, и дёргаются сосиски и сардельки в проволочных ложах, а потом снова вращаются медленно и постепенно. Дойдя спешащим шагом до этого лотка, люди видят, что ещё стоит, ещё не отправляется с восьмого пути электропоезд до Фрязино, и превращаются в тяжёлый внезапный бег.
«А, бля, — говорит он, перешагивает через ограду рядом с турникетом, распространяя по вагону спиртовой и опасный запах, останавливается около севшей плотной женщины с короткой властной причёской. — А нам захотелось сосисек, немецких сосисек, — рассказывает он бесперебойно, используя бурую свою коротко стриженую голову, быстрые руки и остальное худое тело с рюкзаком за плечами. — Говорим официанту: сосисек. Не понимает. А нам хочется сосисек. Приносят меню. По-немецки у нас никто не говорит. Один парень по-итальянски свободно говорит. По-английски никто не говорит. По-немецки никто, естественно, не говорит. Приносят нам меню, а там написано: один, два, три. Он говорит — это точно сосиськи. А мы: а вдруг не сосиськи? Да нет, точно сосиськи, видишь, цифры — один, два, три, четыре, пять, шесть. Сколько нам? А нас трое. Ну, одна, две, три, четыре, шесть. А вдруг это не сосиськи? Да точно, сосиськи, — они встают и подходят ко второй двери. — Приносят нам», — трамвай шумит на стрелках, подъезжая к конечной, и он кивает головой, пожимает плечами, рисует в воздухе перед стеклом большое сердце.