Одно я понял на всю жизнь, что я ответственен за те мысли и чувства, которые транслируются в пространство из души моей, даже если об этом никто не знает и никто не догадывается, ЧТО творится у меня внутри. И потому я старался уже не думать о поджигателях, пусть Всевышний Сам разберется и воздаст каждому по делам его.
А тут вскоре после поджога мне сообщили, что преступник найден, задержан и во всем сознался.
Мне крайне не хотелось ехать на суд, я уже переступил через порог осуждения, с одной стороны, а с другой, я был почти уверен, что данный человек к поджогу никакого отношения не имеет. Так оно и оказалось.
Щуплый, поцарапанный, замученный парень сидел на скамье подсудимых. Он житель поселка Горного, тридцати лет, был задержан за кражу и драку, а потом еще сознался и в поджоге. Когда он стал рассказывать о том, как это было, — как пнул ногой дверь и она открылась, — я потерял всякий интерес к тому, что происходит в зале суда. Ибо дверь в часовню открывалась не вовнутрь, а наружу. Потом он что-то лепетал про свечку, которую зажег и которая вдруг упала на пол, отчего часовня и загорелась. Во-первых, свечей в часовне не было, а во-вторых, накануне был сильный дождь, а после дождя дерево не только снаружи, но и внутри часовни достаточно влажно. Потому поджечь можно было только специально. Я сразу у судьи попросил слова и сообщил, что никаких претензий к данному человеку не имею, так как очевидно, что он к поджогу никакого отношения не имеет. И тут подсудимый сразу оживился и признался, что в милиции его «уговорили» взять на себя вину. И в завершение он сказал: «Я хотя и наркоман, и ворую порой, чтобы прокормиться, но на святое у меня никогда бы не поднялась рука!».
Когда я смотрел на этого парня, то почему-то видел его не в том виде, каков он был в данный момент, а маленьким, в пеленках и распашонках на руках у матери, которая укачивала его, кормила грудью, пела сладкие песни, а главное, любила. Этот «малыш» был когда-то любим, когда-то его ласкали и одаряли нежностью. Он тоже любил жизнь, улыбался солнцу, небу, птицам, маме. Теперь он стал большим, он содеял немало плохого, но жизнь его уже наказала. Он болен СПИДом, он никому не нужен, а главное, его никто не любит. Быть нелюбимым — есть самое страшное и тяжелое наказание.
Почему дети России вырастают сорняками? Кто виноват в том? Что я должен делать, как жить, чтобы колокольчики Святой Руси, как называл детей старец Арсений, распускались, были радостны, гармоничны и совершенны?
Глава 5. НОЧЬ ДУШИ
Когда я возвращался из города в Горный, то думал о том, что сгорела узелковая книга Арсения. Не уберегли часовню и колоколицу от огня иконки «Неопалимой Купины», которые я спрятал под крышами. Единственное, что осталось, так это икона Владимирской Богоматери и колокол «Владимир», которые я накануне, не давая себе отчета, отнес в домик. Это все, что осталось у меня.
Поздно вечером я вынес колокол «Владимир» на поляну, повесил его на дуб и негромко позвонил. Одинокие удары тоскливо разносились по окрестности. А я смотрел на небо и ждал, что оттуда придет ответ, что дальше делать, как дальше жить? Ну, если не ответ, то хотя бы знак поддержки. Изредка ночной серебристый бархат неба, на котором рассыпались звезды, разреза— ли белые следы метеоритов. Своими обожженными листьями тихо шумели дубы — свидетели моей жизни, моих переживаний. Иногда доносились ночные крики птиц. Жизнь продолжалась, а я не мог найти в ней своего места, своего пути. Как дальше жить и что делать? Вопрос, как саднящая боль, охватывал все мое существо.
Я опять возвращался к идее начать все-таки строительство каменной часовни, даже уже мысленно представлял белокаменную красавицу, украсившую место пепелища. Она должна была быть похожа по своему виду на храм Покрова на Нерли, что под Владимиром. На стене я намеревался выложить лики Христа и Богородицы цветной мозаикой. Это было бы чудно!
Но мои мысли вскоре развеяли невесть откуда потянувшиеся слухи о том, что если я и отстрою каменный храм, то и его взорвут. Я начал допытываться у местных, кто это сказал, хотел найти исток этой угрозы. Оказалось, что это просто одной бабушке так подумалось, она ляпнула — молва подхватила и понесла. Вроде можно было мне успокоиться и двигаться в этом направлении, но я подумал, что коли такие мысли парят в воздухе, значит, вполне возможно, что действительно могут взорвать.
Что делать? Идти напролом? Воевать? Продираться сквозь препятствия? Зачем? Я почувствовал, что окончательно потерял путь, утратил спасительную нить.
Я бродил по лесу по знакомым, родным местам, но не видел ничего. Моя оболочка перемещалась в пространстве, а внутри меня господствовала пустота, как в сыром, мрачном подземелье. Это был как бы я, но и не я. Тоска и отчаяние сжимали своими клещами мое сердце и ничего не помогало: ни молитвы, ни чтение, ни прогулки, ни работа. Все потеряло смысл, все наполнилось кладбищенской пустотой. Мне казалось, что ночь сменяет ночь и рассвет не наступит никогда. Я, потерянный, как зомби, шел по горам, почти не понимая, куда и зачем иду. И таким образом я очутился у своего дуба.
От моего домика, если подняться в гору, а потом спускаться вниз в сторону дальней пустыньки, то на половине пути, в лесной глуши, встретится семисотлетний дуб в три обхвата. Могучий горный житель широко раскинул свои ветви. Некоторые ветки обламывались и валялись прямо под ним, а другие еще жили и тянулись к солнцу. За этим дубом я ухаживал, приходил сюда с ножовкой и спиливал сухие ветки. Но самое главное, для чего я прежде приходил сюда, так это для того, чтобы просто посидеть и расслабиться под кроной великана-мудреца. Сделал специальное сидение из листьев под стволом, садился, прислонившись спиной к кроне, закрывал глаза и уносился ввысь. Будто жизненный поток дерева подхватывал меня, и я растворялся в нем. Это было похоже на чудесный полет в небо, к солнцу. В эти волшебные мгновения я как бы сливался с зеленым великаном и становился его частью, отдавшись полностью в его власть и доверившись ему без остатка. И мудрец отвечал мне — помогал расслабиться, отключиться от серых мыслей, суеты и забот. Порой таким образом я просиживал часами, погруженный в тонкий, сладостный сон. Я все слышал, что творится вокруг меня, а в то же время я летал где-то в небесных далях, несомый живительным потоком лесного великана. После того как наше общение заканчивалось, я чувствовал себя свежим, отдохнувшим, а разум мой становился похожим на чисто вымытое стекло. Затем я кланялся дубу и благодарил его за помощь. А потом, не поверите, так бегал и прыгал по лесу, будто становился ребенком, и хотелось мне дурачиться и веселиться без предела. Ассоль тоже подхватывала мои озорные игры и включалась в такой прыговорот, какой устраивал, хозяин, впавший в детство. Вот такой друг у меня был в лесу.
В тот день я чисто механически уселся под дубом с абсолютной уверенностью, что сегодня у меня не получится отключиться. Я скрестил ноги, глубоко вздохнул и закрыл глаза. Ассоль, которая как тень брела где-то сзади, также уже имела здесь свое место и, зная, что останавливаемся мы здесь надолго, прилегла и принялась вылизывать лапы. Мрачные мысли, как серые облака, заполонили небо моего разума. Никакого просвета и никакой надежды на солнечные лучи. Я силился расслабиться и отключиться, но ничего не получалось. Так сидел я с закрытыми глазами и тяжелым сердцем, как мне казалось, не более получаса. Как вдруг невдалеке послышался шорох листьев, будто кто-то шел. Я вначале напрягся, а потом подумал, что, видимо, это черепаха ползет. Однако шум быстро усиливался, и я понял, что это не черепаха, что КТО-ТО идет по лесу, и. самое невероятное, что идет в мою сторону. Я напрягся и попытался встать, но тело мое не подчинялось, будто налилось свинцом и онемело от тяжести. Кровь ударила в виски, сердце бешено застучало, я не понимал, что происходит. Вдруг из кустов вынырнули две фигуры и направились ко мне. Я охнул от неожиданности. Они уже стояли передо мной. Это были два старика, один низкий и полный, а другой высокий, худой, слегка ссутулившийся. Их лица были загорелыми, морщинистыми и добрыми. Только взглянув в их глаза, я успокоился и понял, что у них нет никаких злых намерений.