– Эй… – Голос Татьяны прокатился по коридору, дробясь на осколки эха.
Она одна. Она не знает, где она. И надо выбраться, но – куда идти? Влево? Вправо?
Туда, откуда тянет морским ветром.
И Татьяна решилась. Она побрела вслепую, ощупывая дорогу, спотыкаясь и порою падая, боясь одного – что она сломает ногу. Со сломанной ногой ей точно не выбраться, а так – шансы есть.
Она повторяла слова про эти шансы, говорила себе, что она обязательно спасется и пойдет в полицию. Или не пойдет? Им все равно ведь – глупая иностранка сама виновата, нельзя доверять незнакомым людям.
Нельзя…
В какой-то миг она окончательно потерялась и – растерялась, едва-едва не заплакала, но сдержала слезы. Они – признак слабости, а ей надо сейчас быть сильной.
Она не сумела бы объяснить, как оказалась в этом зале. Он был частью скалы, но явно сотворенный искусственным образом. В его куполообразном потолке зияла дыра, сквозь которую Татьяна увидела небо, и звезды, и желтую большую луну. Она закричала, но вряд ли ее услышали.
Стены зала были расписаны фресками, но за долгие годы краски поблекли, местами – истерлись и впитались в ноздреватый камень. И теперь фигуры и контуры лишь слабо угадывались.
Боги, люди – извечные греческие мотивы.
Пол разрезали трещины, узкие, но глубокие, и они создавали собственный рисунок. И массивное возвышение, похожее на горб из цельного куска мрамора, был центром этого рисунка.
Лунный свет словно пронизывал камень, и Татьяне показалось, что горб этот светится изнутри. И даже не горб – это некое животное, существо из иного мира, заснувшее на века и покрывшееся коркой мрамора. Она обошла его вокруг, не решаясь коснуться, в страхе разбудить зверя.
И – споткнулась о чашу.
Тяжелую чашу, отлитую из бронзы.
Татьяна подняла ее. Зачем? Она не знала. Чаша была тяжелой, ее неудобно было держать в руках, но Татьяна поняла – она ни за что в жизни не рассталась бы с ней. Из чаши, со дна ее, на нее с ласковой улыбкой смотрело солнце.
Солнце было богом во тьме.
Как может Татьяна… бросить бога?
Она уже не шла – бежала и – о чудо! – с легкостью находила путь в лабиринте коридоров. И остановилась, лишь оказавшись на краю узкого парапета. Каменной лозой, как ветвь плюща, приклеился он к громадине скалы и, обвивая ее спиралью, спускался в долину. Внизу лежал город, такой далекий, нереальный, словно вышитый черной нитью на черном же холсте.
И только в этот момент Татьяна расплакалась.
Она спустилась к дороге – самой обыкновенной, асфальтовой, – и даже сумела поймать попутку. А водитель оказался хорошим человеком, который, правда, не говорил ни по-русски, ни по-английски, но, услышав название виллы, велел ей сесть в машину.
Мог бы и прогнать.
В машине Татьяна задремала и не могла бы сказать, как долго длилась эта поездка – минуту, десять минут или более часа. Автомобиль остановился у знакомых ворот, и водитель знаками показал, что денег ему не надо.
– Спасибо, – сказала ему Татьяна.
Она ощущала близость рассвета всей кожей. Тело ее было холодным, как море, ожидавшее первого обжигающего прикосновения солнца. Она жаждала увидеть солнце и поклониться ему, благодаря его за все…
Она очнулась уже у двери виллы и поспешно сунула чашу в разросшийся куст какого-то колючего сухого растения…
– Татьяна совершила великое открытие. – Аполлон скривился, словно ему неприятна была сама мысль о чьих-то чужих открытиях. – Случайное, но – великое. И бессмысленное, потому что вряд ли ей удалось бы отыскать то место. И я не знаю, каким чудом она вывезла из Греции эту чашу.
– Мистика!
– Мистика! Именно так, – он подхватил брошенную ею подсказку с радостью. – Все, что было дальше, – это мистика! Она попросила меня основать Центр. Более того – прямо указала в завещании, на что должны быть потрачены ее деньги. Это было не совсем честно…
Ну да: договаривались-то они о другом!
– Богу надо говорить с людьми. Парадоксальное утверждение, но в нем есть своя логика. Не они помнят о нас – это мы помним о богах, чем и продлеваем их существование. И чудеса – это лишь их способ достучаться до людей. Она завещала: я должен стать хранителем чаши. Не владельцем! – Он подчеркнул этот факт, и Саломея кивнула, давая ему понять, что разницу она чувствует. – Лишь женщине дано стать пифией, пророчицей. Только я в это не верил, пока Эмма… – Он вздохнул – и резко выдохнул: – Эмма – моя вторая жена. Она была хорошей женщиной. Только чересчур уж любопытной.
Саломее плевать! Какая разница, сколько у него было жен? Одна, две, десять! С Аполлоном ее не связывает ничто, кроме воспоминаний, которые во многом лживы.