— Я не буду этого делать!
Даже мой голос больше не звучит, как мой собственный: это лишь заунывный, протяжный вой.
— Когда-нибудь ты поймёшь, — говорит тётка. Они обе — она и Рейчел — приближаются ко мне, и я вижу, что они натягивают между собой нейлоновый шнур. — Когда-нибудь ты будешь нам благодарна.
Я молочу руками и ногами, но моё тело становится невероятно тяжёлым, а зрение затуманивается. Облака заволакивают моё сознание, мир двоится, троится, плывёт перед глазами. И я думаю: «Она соврала, никакой это не адвил...» А потом я думаю: «Ой, больно...» — когда что-то острое врезается в мои запястья. А потом я вообще перестаю думать.
Глава 26
Я просыпаюсь оттого, что кто-то повторяет моё имя. Продравшись сквозь сон в реальность, вижу сияние светлых волос — они словно нимб, и на одну секунду воображаю, что, наверно, умерла. Должно быть, учёные ошибаются, и небо существует не только для Исцелённых.
Но тут из тумана вырисовывается лицо Ханны — она сидит, склонившись надо мной.
— Лина, ты не спишь? — спрашивает она. — Ты меня слышишь?
Я испускаю стон. Она чуть отстраняется и с облегчением выдыхает.
— Слава Богу! — говорит она, вернее, шепчет. Лицо у неё перепуганное. — Ты лежала так тихо, что на мгновение я подумала, что ты... что они... Как ты себя чувствуешь?
— Дерьмово, — хрипло рявкаю я, и Ханна съёживается и оглядывается через плечо. Замечаю: дверь слегка приоткрыта, и за нею движется чья-то тень. Визит Ханны без присмотра не оставлен — само собой, нас подслушивают. А может быть, наблюдение ведётся и без Ханны — кто-то торчит на часах сутки напролёт. Скорее всего, и то, и другое.
По крайней мере, голова болит чуть-чуть меньше. Зато теперь резкая боль в обоих плечах. Я всё ещё как в тумане, пытаюсь переменить позу — и вспоминаю Кэрол и Рейчел, нейлоновый шнур... Так и есть: обе руки вытянуты над головой и накрепко прикручены к спинке кровати. Теперь я в кандалах, как самый что ни на есть настоящий узник. Снова меня накрывает волна злобы, а вслед за ней приходит паника: тётка сказала, что моя Процедура — в воскресенье утром.
Поворачиваю голову набок. Солнечные лучи пробиваются сквозь закрывающие всё окно тонкие пластиковые жалюзи, и в них танцуют пылинки.
— Который час? — Я пытаюсь сесть и взвизгиваю, когда тонкие нейлоновые шнуры впиваются мне в запястья. — Какой сегодня день?
— Ш-ш-ш. — Ханна прижимает меня обратно к подушке и держит, а я корчусь под её руками, пытаясь высвободиться. — Суббота. Три часа.
— Ты не понимаешь! — Каждое слово будто граблями раздирает мне горло. — Они поволокут меня завтра в лаборатории! Они перенесли мою Процедуру...
— Я знаю, я слышала. — Ханна смотрит на меня так пристально, будто старается передать что-то помимо слов, что-то важное. — Я пришла сразу же, как только узнала.
Даже такая короткая борьба оставляет меня совершенно без сил. Я откидываюсь на подушку. Левая рука совсем онемела — ведь она всю ночь была задрана кверху. А теперь вслед за рукой начинает неметь всё тело. Внутри уже всё застыло, как лёд. Это безнадёжно. Всё пропало. Я потеряла Алекса навсегда.
— Как ты узнала? — спрашиваю я.
— Да все об этом говорят.
Она встаёт, шарит в своей сумке, выуживает оттуда бутылку с водой, потом возвращается ко мне и опускается перед постелью на колени, так что наши глаза оказываются на одном уровне.
— Пей, — говорит она. — Тебе сразу станет лучше.
Ей приходится самой держать бутылку у моего рта, как будто я грудной ребёнок. В другое время я бы, наверно, смутилась, но сейчас мне плевать.
Пожар в глотке немного утихает. Надо признать, она права: мне действительно чуть лучше.
— Люди знают?.. Они говорят?..
Я облизываю губы и бросаю взгляд через плечо Ханны: да, тень по-прежнему там. В щели я различаю тёткин полосатый передник. Тогда я опускаю голос до шёпота: — Они знают, кто?..
Ханна отвечает нарочито громко:
— Не будь упрямой ослицей, Лина. Рано или поздно они всё равно обнаружат, кто тебя заразил. С таким же успехом можешь назвать нам имя прямо сейчас.