Выбрать главу

Джерри колеблется долю секунды, но я замечаю, что остальным регуляторам все это уже надоело, им хочется продолжить патрулирование и арестовать какого-нибудь настоящего нарушителя.

Джерри, видимо, тоже это почувствовал — он резко мотает головой в мою сторону:

— Отдай ей удостоверение.

От облегчения мне хочется смеяться. Я стараюсь сохранять серьезное выражение лица и засовываю удостоверение обратно в бумажник. Руки хоть и слабо, но дрожат. Странно, но в присутствии регуляторов они всегда дрожат. Даже когда регуляторы ведут себя относительно мирно, в голову все равно лезут всякие плохие истории о рейдах, избиениях и засадах.

— Просто соблюдай осторожность, — говорит Джерри, после того как я убираю бумажник в карман. — Постарайся вернуться домой до комендантского часа.

И он снова направляет фонарик мне в глаза. Я закрываюсь рукой и щурюсь.

— Ты же не хочешь, чтобы у тебя были неприятности.

Джерри произносит это мягко, но в какой-то момент мне кажется, что за его мягкостью таится что-то жесткое, злое и агрессивное. А потом я убеждаю себя в том, что у меня всего-навсего паранойя. Не важно, как ведут себя регуляторы; что бы они ни делали, они делают это для нашей защиты и ради нашего же блага.

Регуляторы идут дальше, они обходят меня с боков, и на несколько секунд я оказываюсь в потоке из твердых плеч и курток из грубой ткани, запахов незнакомого одеколона и пота. Вокруг меня снова оживают и глохнут переносные рации. Я слышу обрывки фраз: «Маркет-стрит, девушка и парень, возможно, инфицированы, запрещенная музыка на Сент-Лоуренс, похоже, кто-то танцует…» Плечи и локти регуляторов толкают меня из стороны в сторону, наконец они уходят, как будто выплюнув меня из своей группы, и я остаюсь на улице одна.

Я выжидаю, пока не стихает треск раций и топот шагов по тротуару, и только потом еду дальше. Меня снова переполняет ощущение счастья и свободы. Мне не верится, что удалось с такой легкостью выбраться из дома. Я никогда не думала, что смогу соврать тете. Я вообще не думала, что умею врать! А когда до меня доходит, что я едва избежала ареста и многочасового допроса с пристрастием, мне хочется прыгать и выбрасывать кулаки вверх. Сегодня вечером весь мир на моей стороне. И до Глухой бухты всего несколько минут пути. Я думаю о том, как съеду вниз по травянистому склону и увижу Алекса в ослепительных лучах заходящего солнца… Думаю об одном-единственном слове, которое он прошептал мне на ухо… «Серый». И мое сердце начинает учащенно колотиться в груди.

Я описываю по Бакстер последнюю дугу до Глухой бухты и резко торможу. Многоэтажные здания остаются у меня за спиной, их сменяют редкие лачуги по обе стороны разбитой дороги, а за лачугами начинается короткий, заросший высокой травой спуск в бухту. Поверхность воды в ней похожа на огромное, отражающее розовые и золотые краски неба зеркало. Я делаю последний поворот, и в этот единственный потрясающий момент солнце, словно по золотой дуге, уходит за горизонт. Оно дарит миру свои последние мерцающие лучи, разбивает черную гладь воды и уходит, тонет, унося с собой розовые, красные и лиловые переливы неба. Все цвета в одно мгновение тускнеют, и остается только темнота.

Алекс был прав. Это был потрясающий закат, один из самых прекрасных в моей жизни.

Какое-то время я не могу двинуться с места и просто стою, тяжело дышу и смотрю. А потом меня постепенно охватывает оцепенение. Уже слишком поздно. Регуляторы, наверное, ошиблись со временем, и сейчас уже больше, чем восемь тридцать. Даже если Алекс решил подождать меня где-то на берегу бухты, уже ничто не поможет мне найти его и вернуться домой до наступления комендантского часа.

В глазах у меня начинает щипать, и мир вокруг как будто расплывается. На секунду мне кажется, что я плачу. Это так страшно, что я забываю обо всем на свете. Забываю о своей неудаче, об Алексе, о том, как я думала о его волосах — как в них медью будут сверкать лучи уходящего солнца. Я даже вспомнить не могу, когда последний раз плакала, так давно это было. Я вытираю глаза тыльной стороной ладони, и мир вокруг снова приобретает четкость. Просто пот, понимаю я, и мне сразу становится легче. Я вспотела, и пот попал мне в глаза. И все же неприятное, тяжелое ощущение не желает покидать мой желудок.

Так и не сойдя с велосипеда, я стою еще какое-то время и крепко сжимаю руль. Наконец мне становится немного лучше. Какая-то часть меня хочет, чтобы я на все махнула рукой и слетела по склону вниз к воде, и плевать на комендантский час, пошли они подальше, эти регуляторы, пошли они все подальше. Но я не могу. Не смогла бы. Не смогу никогда. У меня нет выбора. Я должна вернуться домой.

Я неуклюже разворачиваю велосипед на сто восемьдесят градусов и начинаю обратный путь вверх по улице. Теперь, когда адреналин и возбуждение схлынули, ноги у меня стали тяжелыми, словно свинцом налились, и я начинаю пыхтеть, не проехав и полмили. На этот раз я соблюдаю осторожность и прислушиваюсь, чтобы не упустить приближение регуляторов или полиции.

По пути домой я говорю себе, что все, наверное, к лучшему. Видно, у меня в голове помутилось, если я раскатывала ближе к ночи по городу только для того, чтобы встретиться с каким-то парнем на берегу бухты. И потом, все же ясно — он работает в лабораториях, вероятно, просто проскользнул туда в день эвалуации по какой-нибудь невинной причине — например, в туалет или воды набрать.

А еще я напоминаю себе, что могла вообще все это нафантазировать — скрытое послание, приглашение на свидание. Сидит он, наверное, сейчас где-то в своей квартире и делает курсовую. Наверняка уже и думать забыл о двух девчонках, которых повстречал днем возле лабораторного комплекса. Просто он контактный парень и решил поболтать.

«Все к лучшему».

Но сколько раз я себе это ни повторяю, странное ощущение пустоты в желудке никуда не уходит. И как это ни глупо, я не могу избавиться от острого, пронзительного чувства, как будто я что-то забыла или упустила и потеряла навсегда.

7

Из всех систем человеческого организма (нервная, когнитивная, сенсорная) сердечно-сосудистая наиболее восприимчива и уязвима. Задача общества — уберечь эту систему человека от инфекций и разложения, в противном случае человечество окажется под угрозой исчезновения. Как с помощью сельскохозяйственной науки мы оберегаем летние фрукты от нашествия вредителей, падения и разложения, так же мы должны защищать и наши сердца.

Раздел «Роль и цель общества». Руководство «Ббс», с. 353

Меня назвали в честь Марии Магдалины, той, которая едва не умерла от любви.

«Зараженная делирией и нарушившая все законы общества, она влюблялась в мужчин, которые не стали бы отвечать на ее любовь или не могли ее содержать» (Мария. Книга плача, 13:1).

Обо всем этом нам рассказывали на уроках по изучению Библии.

Сначала был Иоанн, затем Матфей, потом Иеремия, Петр и Иуда и еще множество других безымянных, ничем не примечательных мужчин.

Говорят, что последней и самой большой любовью Марии был мужчина по имени Иосиф. Иосиф никогда не был женат, он нашел ее на улице — избитую, сломленную и наполовину обезумевшую от делирии. Ведутся споры о том, что за человек был Иосиф. Был он праведником или нет? Был ли он жертвой болезни? Но в любом случае, Иосиф хорошо заботился о Марии. Он выходил ее и постарался подарить мир ее душе.

Но для Марии было уже слишком поздно. Ее не отпускало прошлое, преследовали призраки потерянной любви, то зло, которым она заражала или была заражена сама. Она почти ничего не ела, рыдала дни напролет, цеплялась за Иосифа, умоляла не покидать ее, но его доброта не приносила ей утешения.

А как-то утром Мария проснулась, но Иосифа рядом не было. Он ушел, не попрощавшись и ничего ей не объяснив. Эта последняя потеря сломила Марию — она рухнула на землю и стала умоляла Господа избавить ее от страданий.

Милость Господа бесконечна, Он услышал молитвы Марии и вместо избавления от страданий снял с нее проклятие делирии, которое было наложено на все человечество в наказание за первородный грех Адама и Евы. Таким образом, в известном смысле Мария Магдалина была первой исцеленной.