В это время в избу ввалились две женщины: одна в белом халате доярки, изображающая доктора, другая в широченных бриджах Ивана Саввича — обе пьяные, с намазанными губной помадой щеками, с бородами, подвешенными на проволоке.
— Пошли Уткина подымать! — крикнула Зефирову та, что была наряжена доктором. — А то он там… — И она деловито произнесла неприличную фразу.
Зефиров бросил Тоне на голову одеяло, и ряженые, распахнув двери, выкатились на улицу.
Дедушка глядел на них в окно и мелко хихикал.
— Никуда я не пойду, — сказала Тоня. — Что за безобразие!
— Смотри! — откликнулся дед. — Обратно воротятся.
Тоня испугалась и стала одеваться.
Когда они с дедом вошли в избу Морозова, молодые уже были там. Гости бросали на пол посуду, а Лариса, в фартучке и платочке, заметала осколки веником в противоположную от двери сторону.
В избе стоял звон и крик.
— Что вы чужие тарелки бьете! — шумела Дарья Семеновна. — Тарелки-то у соседей взяты… Вон они, горшки, кидайте, а тарелки не трогайте. Не трогайте тарелки, вам говорят!
Но ее никто не слушал, и тарелки — пустые, со студнем, с кружками огурцов — летели на пол, разбиваясь на мелкие осколки.
— Плоха будет хозяйка! Плохо метет! Вон сколько сору оставила! — кричали гости и бросали на чистое место деньги — трешки, пятерки, десятки.
Лариса возвращалась, сметала мятые бумажки в кучу и складывала их в карман фартука.
А Шура мешала ей, не давала мести. Она с притопкой выплясывала перед Ларисой, дробя осколки еще мельче, разбрызгивая их по сторонам.
И она пела. Тоня вслушалась и ужаснулась. Шурочка, милая, робкая комсомолочка Шурочка, та самая Шурочка, которая вчера вечером с трогательной важностью подносила молодым «девичью красу», пела теперь такое, что у любого пожилого мужчины должны бы зашевелиться на голове волосы. Но ее не останавливали и даже не обращали на нее внимания, будто все идет как должно быть.
Парни беседовали, прикуривали, Лариса мела, а Алевтина Васильевна приговаривала постным голосом:
— Нет, не умеет невеста мести… Дай-кось, я покажу, как надо, касатка…
Лариса передала веник.
— Ой, какая ручка колючая! — притворно воскликнула сваха.
Лариса подала ей платок. Алевтина Васильевна обвернула платком ручку веника и стала подметать к двери. А позади нее стучала каблуками Шурочка и пела безобразные песни…
— Что это такое? — сказала Тоня. — Надо увести ее.
— Кого? — не понял Тятюшкин.
— Да Шуру. Она совсем пьяная.
— Какая она пьяная! Она, кроме сладкого, ничего не пьет.
— Как же ей не стыдно!
— Чего это?
— Петь такое.
— Вон что! — ухмыльнулся Тятюшкин. — Тебе не нравится, что с картинками! А ты не слушай. Это уж так заведено присаливать. Без этого на свадьбе невозможно.
— Почему же! Вчера было так хорошо!
— То вчера, а то сегодня, — сказал Тятюшкин. — Вчера они были жених с невестой, а сегодня — муж с женой… Они и так не весь порядок исполнили. По-настоящему, положено ночью свести молодых в баню, а сегодня сваха должна была Ларисину сорочку на подносе по избе пронести.
Тоня смотрела на Тятюшкина широко открытыми глазами.
— А этого не исполнили. — Тятюшкин снова ухмыльнулся. — Поскольку со свадьбой запоздали.
— Как это ужасно!
— Ужасно не ужасно, а нехорошо — это верно. Да ведь не мы придумали.
— Надо же как-то бороться с этим.
— А как бороться? Вот ты, ученая, и скажи.
Тоня не знала, как бороться.
Посидев немного с дедушкой, она пробралась к двери и незаметно вышла.
«Нет, я тут не останусь, — решила она. — Поработаю три года и переведусь. Обязательно переведусь куда-нибудь».
Глава десятая
Главное звено
Был поздний вечер. Тоня сидела у окна и писала письмо подруге.
На дворе моросил дождик и шептался в увядшей листве кустов. Дедушка спал и похрапывал ртом. Тоня прислушалась к шуму дождя и пересела к другому окну. За другим окном кусты не росли и дождя не было слышно.
«Дорогая Галка! — писала Тоня. — Как тебе работается там, в Псковской области? Все-таки сидеть в аудитории, даже когда Игорь Михайлович может вызвать к доске, куда спокойней. Правда? Впрочем, у меня дело, кажется, налаживается, и мое прошлое упадническое письмо ты порви или уничтожь любым другим способом. Вообще, как я убедилась, ничего сложного в жизни нет. И я совершенно согласна с великим писателем Горьким, который сказал: «Вообще же все в нашем мире очень просто, все задачи и тайны разрешаются только трудом и творчеством человека, его волею и силой его разума».
И люди здесь гораздо лучше, чем я тебе писала, и даже Морозов оказался довольно оригинальным типом в духе Печорина. Между прочим, дочь нашего председателя колхоза вышла за него замуж. Я была приглашена на свадьбу и веселилась до упаду.
Главная же причина улучшения моего самочувствия заключается в том, что я наконец поняла, что надо делать в первую очередь. Я нашла главное звено, за которое надо уцепиться, чтобы вытянуть всю цепь. Это звено — корма.
Когда я стала спрашивать, что случилось в прошлом году с кукурузой, выяснились удивительные вещи. Оказывается, семенные початки сушили на чердаке конюшни. Потолок был дырявый, на чердак проникали испарения, и семена, конечно, испортились, потеряли силу. И такими семенами сеяли. Представляешь, какой ужас?
И вот я решила сделать сушилку, такую, как мы чертили в техникуме, но дело в том, что мой проект остался там, на выставке. У тебя, Галка, тоже был хороший проект. Если он у тебя сохранился, вышли, пожалуйста, мне…»
Тоня вспомнила техникум, Галку, преподавателя Игоря Михайловича… Вспомнила, как приносила ему проект сушилки, как упруго и непослушно сворачивался ватман, как Игорь Михайлович прижимал верхние углы чертежа портсигаром, на котором выдавлен богатырь, и книгой «Зерносушение» и ставил остреньким карандашом едва заметные деликатные птички в тех местах, где что-нибудь было неверно.
Тоня вздохнула, поставила в конце «Р.S.» и задумалась, прислушиваясь к шуму дождя. Она всегда ставила «Р.S.», чтобы письма ее казались солидней.
Потом написала: «Мы, Галка, все еще представляем друг друга наивными девочками в коротеньких платьицах и тупоносых туфельках без каблуков, а на самом деле мы уже зоотехники и полностью отвечаем за животноводство, и когда поймешь это до конца, становится так страшно, что даже голова кружится».
Недели через две Тоня получила чертежи.
Но убедить Ивана Саввича строить сушилку оказалось делом нелегким.
— На что тебе такой теремок? — спросил он.
Тоня стала объяснять, но председатель недослушал и до середины.
— Сушилка нужна, когда сушить есть что, — перебил он ее. — А у нас семенной кукурузы сама знаешь сколько. С гулькин нос.
— Значит, вы намерены и в этом году нарушать агротехнику?
— Это верно, сеяли мы кукурузу прошлый год плохими семенами, в холодную землю, раньше времени. Это отрицать не буду. Только агротехника тут ни при чем. У нас, Тоня, договор был на соревнование с соседним районом.
— Ну и что?
— А то, что там был пункт: «Провести сев кукурузы в сжатые сроки». Вот нам и велели сеять пораньше, чтобы пункт выполнить. Хотя кукуруза и не взошла, зато пункт выполнили, — закончил Иван Саввич и махнул рукой.
— Это было и прошло. Надо же наконец подумать о будущем!
Но Ивану Саввичу некогда было думать о будущем. С самого утра погружался он в мелкие докучливые заботы и, рассеянно слушая Тоню, думал о том, где взять бечевку для увязки мешков или откуда перебросить людей на молотилку.
И Тоня не винила его. Она сама видела, что колхоз в трудном положении, и ей самой приходилось много времени отдавать текучке.
Однако польза от разговоров с Иваном Саввичем все-таки была. Ни в чем не убедив председателя, Тоня в конце концов убедилась сама, что без хорошего, обоснованного перспективного плана развития колхоза, без перестройки структуры посевных площадей работать дальше нельзя.