— У нас комсомольское собрание, — объяснил Леня.
— А мне что? У вас собрание, а мне уезжать в утро. Пошли.
— Надо же! То отец домой загонял, а теперь собственный мужик, — сказала Лариса, ласково глядя на Матвея большими карими глазами.
Она заправила полушалок под шубку и стала застегиваться, становясь все стройней и стройней после каждой застежки.
— Всегда так, — сказал Леня. — Как девка фамилию сменит, так ее хоть из списков вычеркивай.
— А почему это все они обязаны возле тебя сидеть? — спросил Матвей. — Что ты за петух плимутрок!
— В клубе холодно, — объяснил Леня. — Поэтому и собираю у себя.
— А ты кто? Секретарь комсомольский или кто? Я бы на твоем месте собрал весь Комсомол в холодном клубе, да вызвал бы председателя, да закатил бы доклад часа на три. Поморозили бы его разок-другой — были бы и дрова и средства на ремонт. Он стужу не уважает.
Девчата засмеялись.
— А что, это идея! — сказал Леня.
— Да разве он придет? — заметила Шура.
— Как же не придет, когда сам велел обсудить этот вопрос. Сбегай, Шура, за ним.
— Что ты! Я не пойду.
— Ну, тогда Лариса. Сходи, Лариса.
— Еще чего!
— И ты боишься?
— Не пойду — и все.
— Хорошо. Я схожу, — сказала Тоня решительно.
Комсомольцы подняли воротники и гурьбой отправились в клуб.
Пробивая ногами в сугробе дорожку, они поднялись по ступенькам, зажгли свет. Лампочка осветила голые, покрытые инеем стены, длинные скамейки, небрежно сдвинутые по сторонам и лежащие вверх ножками, неровный пол, усыпанный чинариками и семечной скорлупой, треснувшие стекла окон. Шура взяла было веник, но Леня остановил ее:
— Не мети. Пускай поглядит, как у нас тут.
Девчата расставили скамейки, разложили по столу бумаги, чтобы был вид, будто сидят здесь давненько.
Иван Саввич пришел налегке. Он только что отужинал, попил чайку и собирался побыть у комсомольцев минут пять, десять. Затворяя дверь, он обжег голую руку о промороженную железную скобу и, сердито хрустя брезентовыми сапогами по семечной скорлупе, прошел в президиум.
С нескрываемым удовольствии посмотрев на коротенькую стеганку председателя, на его брезентовые сапоги, Леня начал доклад. Он говорил о значении животноводства в сельском хозяйстве, о влиянии кормовой базы на продуктивность животноводства вообще и на продуктивность крупного рогатого скота в частности, о положении кормовой базы в колхозе «Волна», о нехватке кормов.
Комсомольцы слушали и посмеивались. По рядам шел пар, и казалось, что все курят.
Иван Саввич тоже слушал, одобрительно покачивая головой. Примерно через полчаса он прервал Леню и обратился к собранию:
— Что это вы больно веселые? — спросил он. — Вопрос серьезный, и ничего смешного тут нет… Давай продолжай, Ленька!
Однако продолжать Лене было трудно. Он до того замерз, что едва шевелил губами. Поговорив о решении правления закупить пивную дробину и сено, он предложил принимать обязательства и сел.
— Сколько надо дробины возить? Это подсчитано? — спросила одна из доярок.
— Евсей Евсеевич после подсчитает.
— Нет, надо сейчас прикинуть. А то какое же это будет обязательство?
— Погодите, сейчас поясню, — поднялся Иван Саввич.
— Не могу больше, — шепнула Тоня Шурочке. — Не знаю, как ты, а я пальцев не чувствую.
— Терпи, — сказал Леня. — На-ка вот мои варежки.
— Его все равно не проймешь. Смотри, даже уши у шапки не опускает.
После выступления Ивана Саввича приняли решение точно подсчитать дополнительные работы и собраться снова, чтобы принять обязательство.
— Все? — спросил Иван Саввич.
— С первым вопросом все, — злорадно сказал Леня. — Слово имеет зоотехник Глечикова.
— Почему это я? — встрепенулась Тоня. — Я не готовилась.
— Давай, давай. За спиной говоришь, и в глаза не бойся.
— Про меня речь? — спросил Иван Саввич. — Что же, послушаем критику.
И он уселся поудобней, словно собирался пробыть здесь до самого утра.
— Хорошо. Я скажу, — Тоня поднялась. — Вопрос у нас к вам о культуре, Иван Саввич.
— Ты давай с теоретическим обоснованием, — крикнули из рядов.
— Хорошо. Всем известно, что раньше, при царизме, крестьянству в основном помогал опыт. Опыт, который собирался веками. Опыт… — Тоня поежилась. — Опыт этот оформился в виде различных примет, поверий и поговорок. Вместо научных сроков были разные петровы дни и параскевы пятницы, вместо агротехники — «сей овес в грязь, будешь князь».
— А овес родился, — заметил Иван Саввич.
— А почему родился? Потому, что веками делали одно и то же, в каждой губернии, в каждом уезде одно и то же, одно и то же. Потому, что земледелие не двигалось вперед и довольствовалось низкими урожаями. А теперь? Теперь каждый год у нас на полях что-нибудь новое. И всегда так будет! И мы обязаны осваивать новое, чтобы улучшать наше производство, чтобы увеличивать урожаи… — Она посмотрела на Ивана Саввича. Он сидел, не опуская ушей своей большущей заячьей ушанки, и внимательно слушал.
— К сожалению, — продолжала Тоня, ожесточаясь, — до сих пор у нас есть люди, которые думают обойтись одним древним крестьянским опытом. Конечно, я не хочу сказать, что нам его не надо знать. Знать его надо. Но без настоящего образования, без культуры мы, Иван Саввич, из нужды не вылезем. И Лариса правильно ставит вопрос, что у нас — недооценка культуры… У меня все, — внезапно сказала она и села, и Леня почувствовал, как мелко задрожала скамейка.
— Понятно, за какую ты вожжу дергаешь, — сказал Иван Саввич. — Тоже в новом клубе плясать захотела. А я вам вот что скажу…
— У вас надолго? спросил Леня, — потирая застывшие колени.
— Не бойся. Не больше твоего… Увидали вы в «Новом пути» клуб — вот и вам такой же клуб подавай. Это мне понятно. А ферму вы у них видали? Телятник видали?
— Видали, — сказал Леня. — Они телят воспитывают по холодному методу.
Все засмеялись.
Иван Саввич переждал смех, покачал головой и медленно проговорил:
— Эх, ребята, ребята! Что, я не вижу, что ли, что вы из меня здесь хотите эскимо сделать? А телятами-то оказались вы, а не я. Смотрите, у Тони нос побелел. Потри, потри носик-то… Ну, Тоня ладно, городская, еще к нашему климату не привыкла. А тебе бы, Ленька, тоже надо меньше возле печки плакаты писать, а почаще на ферму наведываться… Я знаю, вы сейчас с меня новый клуб попросите, а мы считаем, что нам новая ферма нужней.
— Мы не просим такой, как в «Новом пути», — объяснил Леня. — Нам бы хоть этот отремонтировать.
— Дайте нам ригу Алевтины Васильевны, дайте немного гвоздей и тесу — остальное сами сделаем, не на трудодни, а так.
— Алевтина не даст риги, — сказал Иван Саввич.
— Почему не даст? Рига не ее, а колхозная.
— Вот видишь, колхозная. Как я ее отдам? Она в неделимом фонде числится… Клуб у вас есть — и ладно пока. А про стужу вам и говорить совестно. Вы молодые, в валенках, а я вон как одет, и мне хоть бы что…
Иван Саввич машинально стянул с головы заячью шапку и, опустив теплые уши, снова надел ее.
Ребята захохотали.
Он сперва не понял, над чем смеются, а когда понял, несколько смутился.
— Ну что ж, — оказал он. — И меня пробрало… Вполне понятно. Шут с вами. Берите ригу. Все?
— Все! — радостно зашумели комсомольцы.
Позабыв вернуть чужие рукавицы, Тоня первая бросилась домой. Стужа до того проняла ее что на улице ей показалось теплее чем в клубе.
Глава четырнадцатая
Самолет летит на Ленинград
Ребята поначалу дружно взялись за переустройство клуба и за месяц сделали немало. Алевтина Васильевна, к общему удивлению, не стала шуметь, когда разбирали ригу. Она только вышла поглядеть и, когда рушили стены, сказала Тоне постным голосом: «Пускай ломают. Теперь это не мое добро — колхозное. Вам лучше знать, когда строить и когда ломать, касатка. На то вы и ученые», — и утирала сухой рот концом платка. Ее изба стояла рядом с клубом, и Тоня иногда бегала к ней за оселком или веревкой. Алевтина Васильевна и тут не отказывала. «Бери, бери, касатка, — приговаривала она, подавая оселок. — Коли ни риги, ничего не осталось, так с оселка не разживусь», — и морщила губы, точно они у нее были на тесемках.