— Посмотрим. — Игнатьев хлопнул дверцей «газика», и Тоня увидела, что машина помчалась в противоположную от Пенькова сторону.
Вечером Тоня пошла к Морозовым.
Она еще не знала, как будет говорить и какой будет толк от этого разговора. Она даже не думала об этом, потому что боялась думать. Ей было ясно только одно — говорить нужно не с Матвеем, а с Ларисой, говорить спокойно и исключительно о делах общественных.
Чем ближе Тоня подходила к избе Морозовых, тем страшнее ей становилось. Страшной казалась и изба, стоящая боком к дороге, и освещенные окна, страшным показалось и то, что дверь в сени была полуоткрыта — словно хозяева знали, что Тоня придет именно сегодня, и дожидались ее.
Тоня толкнула дверь и вошла в горницу. После первого своего посещения, насмешившего Дарью Семеновну, она ни разу не заходила к Морозовым, и теперь в глаза ей сразу бросилась та самая картинка, изображающая длинную желтую женщину, которая когда-то висела в чистой горенке Ивана Саввича.
Матвей и Дарья Семеновна обедали на кухне. Лариса гладила рубашку Матвея. И Тоня успела отметить, что гладила она иначе, чем Дарья Семеновна, внимательно, ласково, нежно расправляя складки, — видно, гладить рубашку мужа доставляет Ларисе удовольствие.
— Здравствуйте, — сказала Тоня.
Лариса обернулась, верхняя губка ее потянулась вверх, и на круглом лице появилось брезгливо-беспомощное, выражение, словно говорившее: «И долго ты меня будешь мучить?» Но через мгновение она небрежно, как на улице, процедила: «Здрассте», — и губы ее злобно сомкнулись
— Мне необходимо поговорить с вами, — сказала Тоня.
Лариса отвернулась и стала гладить. Из кухни вышел Матвей. Дарья Семеновна тоже вышла и, испуганно глядя на Тоню, вытерла перед ней скамейку.
— Я пыталась подружиться с вами, Лариса, — продолжала Тоня, — но вижу, что это невозможно… Можете обвинять меня в чем угодно, как угодно позорить, — я не стану ни оправдываться, ни объясняться, как бы мне ни было тяжело. Я знаю, что ни в чем перед вами не виновата, и этого мне достаточно. Иначе бы я не пришла сюда.
Лариса плюнула на палец, попробовала утюг, и этот ее жест почему-то оскорбил Тоню.
— И я вообще бы первая не пришла к вам, — продолжала она. — Но сегодня приезжал Игнатьев и выговаривал мне за развал драмкружка. Я ответила, что в этом виноват не Матвей, а вы. Почему вы не пускаете в клуб мужа? Драмкружок нужен не мне. Я не участвую в нем, не посещаю репетиций, не знаю даже, что они там делают. Драмкружок нужен колхозу, и как бы вы ко мне ни относились, Лариса, колхоз не виноват.
— Колхоз не виноват?! — вскрикнула вдруг Лариса, стукнув утюгом так, что на рубашку посыпалась зола. — Колхоз не виноват?! — повторила она и, метнувшись к Тоне, схватила ее за волосы. — Я тебе покажу, змея, кто виноват! Я тебе покажу! — приговаривала она, мотая голову Тони из стороны в сторону.
У Ларисы была тяжелая рука доярки. Тоня слышала, как трещат волосы, но боли не чувствовала. Она нагнулась и, не делая ни малейшей попытки сопротивления, старалась только удержаться на ногах.
Матвей подскочил к жене, схватил ее за руки, попытался опустить их, но это ему не удавалось. Наконец Тоня упала на колени, Лариса отпустила ее и, рыдая во весь голос, ушла на кухню.
— Ну что? Доказала? — крикнул ей вслед Матвей.
Побледневшая Тоня поднялась на ноги, подошла к столу и села. Дарья Семеновна, глядя на нее с тем же испуганным выражением, вытерла перед ней клеенку.
— А ты не обижайся, — ухмыльнулся Матвей. — Лучше виться будут.
Тоня попыталась поправить прическу и только теперь, прикасаясь к голове, почувствовала ужасную боль. Она опустила руки и стерла с них налипшие волосы.
— Ой-ой-ой-ой! — рыдала Лариса.
— Я думала, что с вами можно разговаривать, как с человеком… — начала Тоня.
— Молчи, змея! — вскрикнула Лариса.
— Но, оказывается, я ошиблась, — закончила Тоня, старательно сохраняя самообладание.
— А чего с ней говорить, — сказал Матвей. — Надо с хозяином говорить. Захочу — и пойду, ее не спрошусь.
— Только пойди! — рыдала Лариса. — Пойди только!
— И пойду. Подумаешь мне — министр!
— Пойди, пойди. Убью я ее, заразу. Не пеняй тогда, насмерть убью.
— Я тебе убью!
— А вот пойди только!
— До свидания, — сказала Тоня и вышла.
На улице, у окон, стояло несколько человек: Уткин, Алевтина Васильевна, еще кто-то. Видно, они слушали, что творилось у Морозовых.
«Все равно», — подумала Тоня и, опустив голову, прошла мимо притихших людей.
А на следующий день Матвей пришел в клуб, и репетиции возобновились.
Представление под названием «Обозрение наших дел» состоялось первого мая. Прошло оно шумно и весело. Все были довольны, не исключая и Ивана Саввича, которому досталось не меньше, чем другим. А когда была объявлена лекция на экономические темы и Матвей в очках, с огромным портфелем, появился на сцене, все покатились со смеху. Повадки его были до того похожи на повадки Димы Крутикова, что супруга Ивана Саввича сразу вспомнила про картошку с яйцами.
Еще давно, в ленинградской филармонии, Тоня слышала, как Ираклий Андроников, читая свои устные рассказы, удивительно точно передает интонацию персонажей и манеру их речи. Но как только Матвей начал говорить, она поняла, что этим редким даром обладает не один Андроников.
— Сейчас я по просьбе аудитории исполню финансовый отчет колхоза «Волна» за прошлый год, — начал Матвей. — Ввиду того, что тема необъятная, а времени у нас мало (в зале засмеялись, потому что именно так говорил Дима), я позволю себе остановиться только на молочке. — И Матвей облизнулся. — Наши девушки получили от каждой коровы на сто литров молока больше, чем в позапрошлом отчетном году; на молочке мы получили девяносто тысяч рублей доходу, и вы помните, как ваш уважаемый председатель возвестил об этой победе на общем собрании, а заведующий фермой товарищ Неделин получил премию. Итак, доход — девяносто тысяч. Теперь подсчитаем расход. За прошлый год коровушки скушали сена и концентратов на шестьдесят восемь тысяч рублей. Наши девушки затратили трудодней возле коров на тридцать семь тысяч рублей. На ремонт фермы ушло у нас двенадцать тысяч рублей. Итого…
Матвей достал из портфеля большие, окованные по углам медью счеты и застукал костяшками.
— Итого, получается сто семнадцать тысяч рублей, не считая пастуха, которому мы, как известно, платим тридцать пудов ржи, столько же картошки и полторы тысячи деньгами. Но это — частность. — В зале засмеялись, потому что так любил говорить Дима. — Получается, что под выдающимся руководством заведующего фермой товарища Неделина мы достигли на одном молочке, — он постукал на счетах, — двадцать семь тысяч рублей убытку… Это не считая пастуха и премии товарища Неделина.
Зрители смеялись. Раньше, на отчетном собрании, бухгалтер докладывал о животноводстве вообще, и у него выходило, что колхоз получил доход, правда небольшой, но все-таки доход. А Матвей выделил внутри животноводства самый отстающий участок и показал, как хозяйствовали на этом участке.
Тоня слушала и радовалась. Все-таки клубная работа приносит пользу. Даже Матвей меняется на глазах, становится другим человеком. Еще месяц, два — и он станет настоящим ценным работником. Зефиров примеряется делать турник и брусья, а старик Уткин вечерами прибегает дежурить возле ящиков с пшеницей, чтобы кто-нибудь не ткнул в землю окурка.
Когда живая газета кончилась, Тоня влилась в толпу оживленных людей и, впервые за все время ощущая себя необходимой частью этого живого потока, пошла к выходу.
Возле самых дверей к ней протиснулся Леня и схватил ее за руку.
— Обожди здесь, — сказал он.
— Что случилось?
— Ничего не случилось, а обожди. Не выходи пока.
Недоумевая, Тоня посмотрела на его встревоженное лицо, на бледные дрожащие губы. Он крепко держал ее за руку и прислушивался к смутному шуму, который доносился с улицы. Народу в зале становилось меньше, шум стал явственней. Среди беспокойного говора послышался голос Матвея: «Пустите ее!.. Я сам… Пустите…» И вдруг раздался пронзительный голос Ларисы: