– Дело вел лично шеф жандармов граф Шувалов. Несмотря на это, добиться признания от князя так и не удалось. Его уламывали всей царственной семьей, но он стоял на своем – невиновен. Позже князь сказал отцу, что бриллианты, разумеется, украл Варнаховский, но если семье так проще, пусть считают похитителем его, великого князя. Он якобы готов пострадать за други своя. В конце концов, князя просто выслали из Петербурга – с глаз долой, из сердца вон.
Вся эта история, по мнению Нестора Васильевича, выглядела весьма странно. С какой стати великому князю, у которого денег куры не клюют, глумиться над семейной святыней? Даже если делать скидку на буйный нрав Николая Константиновича, все равно предприятие это иначе как безумным не назовешь. Когда дело вскрылось, на семейном совете предлагалось даже сослать князя в каторгу или забрить в солдаты. Но позже во избежание публичного позора остановились на том, чтобы объявить князя душевнобольным и удалить из Петербурга.
– Что, между нами говоря, тоже далеко не сахар, – заметил Загорский. – Ведь что такое признание душевнобольным? Это значит поражение в правах. А Николай Константинович полагал, что его незаконным образом обошли в наследовании и недовольства своего этим фактом не скрывал. Признание его душевнобольным и высылка окончательно лишали его каких бы то ни было перспектив на воцарение и были выгодны правящему государю Александру Второму и его наследникам.
Помотавшись лет десять по России, князь осел в Ташкенте, где развил необыкновенно бурную научную, коммерческую и благоустроительную деятельность – фальшивое его помешательство совершенно этому не препятствовало. Самым знаменитым и впечатляющим стал проект Николая Константиновича по прокладке оросительных каналов в Голодной степи.
– Между прочим, князь взял себе вторую фамилию – Искандéр. Так на востоке зовут Александра Македонского, – продолжал Нестор Васильевич. – Даже его жена, урожденная Дрáйер, с тысяча восемьсот девяносто девятого года стала носить фамилию Искандер. Но, однако, все это лирика. В сухом остатке мы имеем вот что. Великий князь был человек чрезвычайно оборотистый, и сумел сколотить приличное состояние – не говоря уже о том, что двор ежегодно выплачивал ему по двести тысяч рублей на содержание. Доходы князя существенно превосходили расходы, в результате чего у него скопились изрядные средства, которые наш друг штабс-ротмистр стыдливо именует культурным наследием. Не сомневаюсь, что где-то оказались припрятаны и драгоценности на круглую сумму. Как мы знаем, драгоценности были его отдельной любовью, за которую он пострадал еще в юности.
Тут Ганцзалин не выдержал и скрипучим голосом поинтересовался, какое все это имеет отношение к ним.
– Никакого, – улыбнулся Загорский, – если не считать того, что старый мой друг, очевидно, сошел с ума и намерен прикарманить чужое имущество. Впрочем, судя по всему, оно ему нужнее, чем княжеским отпрыскам. Штабс-ротмистр пишет, что тяжело болен, и это на самом деле так. Я вижу это по почерку. Если судить по нему, наш дорогой полковник просто рассыпается на глазах.
И что же вы собираетесь делать? – спросил Ганцзалин, строго глядя на хозяина. С возрастом он стал несколько тяжел на подъем, во всяком случае, невзлюбил далекие путешествия. А тут именно что пахло далеким путешествием без определенных перспектив. – Что делать будете, Нестор Васильевич?
– Придется ехать в Ташкент, – беспечно отвечал Загорский. – Не за сокровищем великого князя, конечно. Хочу увидеть штабс-ротмистра. Как бы любезный наш Плутарх не натворил на старости лет непростительных глупостей.
Изнывая от жары, поезд Оренбург – Ташкент медленно подкатил к невысокому перрону Северного вокзала. Все было очень по-домашнему, неофициально, трудяга-паровоз не дал даже обязательного в таком случае длинного свистка.
Из второго вагона выскочил Ганцзалин с чемоданом в руке и с любопытством уставился на белые купола православной церкви, выглядывавшие из-за высоких зеленых тополей. Следом за помощником из поезда вышел Нестор Васильевич, одетый в светлые хлопчатобумажные брюки и такую же рубашку. На голове его лихо сидела легкомысленная фуражка с белым верхом, которую при некотором усилии воображения можно было даже счесть милицейской.
– На Востоке редко соблюдают закон, зато очень уважают его блюстителей, – объяснил Загорский, когда примеривал эту фуражку еще в Москве. – Мы не имеем права носить милицейскую форму, но быть похожими на туркестанскую милицию никто нам не запретит.
Однако Ганцзалин не пожелал быть похожим ни на какую милицию, пусть даже и туркестанскую. Китаец был одет с некоторым, почти вызывающим шиком: темно-зеленые шелковые брюки, такой же пиджак, светлая сорочка, серые ботинки и даже галстук-бабочка.