Поджидая выхода «голубого друга» Алексей невольно вернулся ко вчерашнему монологу дедушки Ани, детективные задачки которого помогли найти недостающее звено в цепочке нынешних подозрений.
«Неужели и правда причина убийства — любовный треугольник? — размышлял Нертов. — Гей «А» приревновал Маратика к его патронессе или к гею «Б»? Или обоим дружкам помешала руководительница фонда в их любви? А Марата этого просто пожалели, как Тобиас Мендерникель из рассказа Клауса Манна — собачку»?
Вчерашний рассказ старого чекиста тоже был о любви и измене, предательстве «по любви».
«…Старшина подумал, что катер занесло в Германию. «Дейч»? — спросил он у какого-то мужчины. «Свенско»,- услышал в ответ. Действительно, «рыбалка» окончилась на острове Эланд, в Швеции. Ближайший населенный пункт — город Кальмара.
Именно в Кальмаре Попова и Артамонова по одиночке впервые допросили в полиции. У старшины постоянно спрашивали, какое спецзадание они выполняют в Польше, о составе группы кораблей, их номерах, вооружении, фамилиях командиров и прочие «невинные» вопросы. Примерно на такие же отвечал норвежской «Белунне» каперанг Никитиным, впоследствии благополучно оправданный судом. Но, в отличие от нынешнего «любителя экологии», в ответ на любые вопросы Илья требовал лишь немедленной встречи с советским послом и со своим командиром.
«Основное время допросов было потрачено на то, чтобы убедить меня остаться в Швеции»,- будет вспоминать Попов. От политического убежища, предложенного в обмен на задушевную беседу, Илья отказался. Попытки склонить Попова к предательству не удались, интерес к старшине был потерян и он был передан сотрудникам посольства СССР.
А вот интерес в Артамонову не ослабевал. Шведская пресса вовсю комментировала историю с военным катером: «МИД Швеции берет под защиту перебежчика, — вещала газета «Стокгольмс-Тиднинген»,-…полиция по-прежнему считает, что роман между русским офицером и его юной польской невестой заставил бежать их в западную страну… Артамонов ясно повторяет мотив бегства: ему как офицеру было запрещено жениться на женщине иностранного происхождения».
«Свенска Дагбладет» отметила, что «как русский офицер, так и полька холосты». «Любовь… привела их к побегу из Гдыни, — вторила «Дангес Нюхетер»,- оба еще ничего не знают о своем будущем, но, кажется, выглядят очень счастливыми из-за близости друг к другу… Единственным мотивом к побегу явилась любовь». Писалось и о том, что влюбленные бежали якобы имея немного рублей, в пересчете не более, чем на десять долларов (мол, с милым рай и в шалаше).
Правда, позднее пресса заговорила иначе. Агентство Франс Пресс по Стокгольмскому радио заявило, что беглецы «имеют при себе большую сумму в долларах». Одной любви оказалось маловато: «Старший офицер попросил у Шведской полиции права на политическое убежище… в связи с имевшими место разногласиями с начальником в Польше, — передало по радио агентство ДПА (неужели речь шла о разногласиях Артамонова с командованием, давшим ему блестящую аттестацию для поступления в Академию, благословившим «халявную» рыбалку и незадолго до бегства вручившем беглецу очередную медаль-?!).
Упомянутая «Стокгольмс Тиднинген», заметила, что «в причине бегства лежат и другие обстоятельства», поведала о неких трудностях в карьере Артамонова (наверное имелось в виду назначение молодого офицера на престижную должность командира миноносца и поступление в Академию-!), о политическом изменении курса СССР. Эта же газета в следующем выпуске начала писать о стремлении советского офицера «жить в свободном мире». А журнал «Фолкет бильд» процитировал «нового» Артамонова: «Визит флота в Копенгаген побудил у меня желание жить в демократической стране. Я сбежал бы и во время этого визита, но в последний момент решил остаться. После возвращения домой я планировал побег более основательно и избрал Швецию вместо Дании»…
Вот как! Оказывается все дело было не в любви к прекрасной польке. Так, подвернулась девушка под руку. Главное — любовь к демократии. Измена тоже — «по любви». И политическое убежище Артамонову было предоставлено…
В конце 1959 года Военный трибунал Балтийского флота по-своему оценил «любовь» Артамонова. За измену Родине его приговорили «подвергнуть высшей мере уголовного наказания — расстрелу с конфискацией имущества»; лишить воинского звания и ходатайствовать перед Президиумом Верховного Совета СССР о лишении медалей.
Правда, решение трибунала выносилось заочно, так что Артамонова не расстреляли. Его дальнейшая судьба долгие годы была нам неизвестна.
Вот и все. Вся любовь»…
— А что было дальше? — Поинтересовался Алексей у старика. — Вы сказали «была»…
— Вы просто не понимаете, — сидящий перед Нертовым «голубой друг» Марата — Игорек очередной раз начал от волнения сгибать суставы пальцев так, что они хрустели, — вы не понимаете, насколько страшен Семен. Он только пытался убедить Марата, что любит его, а сам все время старался что-нибудь получить взамен… И нас постоянно пытался поссорить. Но это же предательство, как вы не понимаете!.. Мне кажется… нет, я в этом твердо уверен: Марат боялся Семена. Это же настоящий наркоман, а у них, сами знаете, мафия…
Послушай, Игорь, — Нертов старался говорить как можно спокойнее, чтобы не разорвалась та тоненькая ниточка доверительности, которой так трудно бывает притянуть к себе собеседника, — а почему ты все-таки уверен, что нападение подстроил именно Семен?..
«Голубой друг» недоуменно взглянул на юриста, удивляясь, как тот не понимает столь элементарных вещей.
— Так Марат мне сам об этом рассказывал. Когда я первый раз в больницу к нему приходил. Я еще тогда хотел милиционера дождаться, который сразу же следом за мной там появился, а потом побоялся, что мне не поверят и Марата арестуют.
Нертов про себя хмыкнул, сообразив, что этим самым «милиционером» был ни кто иной, как сидящий в соседнем кабинете Дима Касьяненко, которому, видно, служба на столько пошла впрок, что даже неискушенный в криминальных делах «голубой друг» чуть ли не на лбу надпись читает: «мент». Но, отметив это обстоятельство, юрист счел за благо промолчать.
Судя по рассказу Игорька, новый бой-френд Марата уже давно подбивал ограбить «богатенькую старушку», каковой считал Софью Сергеевну. При этом Семен якобы уверял, что не причинит ей никакого вреда, а только покажет муляж пистолета. Марат же, хотя долго отказывался, но боялся потерять свою новую любовь.
Потом, вдруг посмотрев на собеседника, «голубой друг» неожиданно замялся и, будто решившись сказать что-то важное, махнул рукой: «Извините, я не совсем точно сказал, но я не хочу врать… Впервые это было примерно за месяц до покушения… Я тогда был с Маратиком у меня дома… А потом пришел Семен, но я не знал… Я… Я… Ну, в общем, долго мылся в ванной и не слушал потому звонка, а когда вышел, то Семен уже… они уже лежали с Маратом в нашей комнате… Я услышал обрывок разговора, но никому ничего не сказал, потому, что… ну, ведь Марат мне изменил… Я тогда хотел даже выгнать его, но не смог… Вам это трудно понять, но я ведь люблю его… В общем, мы поссорились, мальчики ушли, а я остался один… А в больнице я напомнил Марату про тот вечер»…
— Только Марат все равно не хотел никого грабить и убивать, — вдруг спохватился «голубой друг», — он мне, правда, сам говорил об этом в больнице…
Нертов неопределенно кивнул, что собеседник, продолжая рассказ, расценил как согласие.
Игорек считал, что Семен случайно узнал о предполагаемом времени возвращения в Петербург президентши благотворительного фонда и, улучив момент напал на нее. Только пистолет оказался настоящим.
Нертов также счел разумным не комментировать данное заявление: никто посторонний не мог знать, что Софья Семеновна пойдет сразу после командировки именно к себе домой, а не в офис, чтобы там положить деньги в сейф. «Никто не знал, — думал юрист, — кроме самой погибшей и ее помощника. Надо будет уточнить у Касьяненко, догадались ли оперативники получить в телефонной кампании распечатку звонков с трубы этого Марата, касающуюся времени, непосредственно предшествующему покушению».