— И вы пошли по ней?
— Да.
— Пошли домой?
Я думал, что никакой вопрос, который задавали этим вечером, не вызвал такой выжидающей тишины. Пальцы викария переплетались и распутывались, а его глаза смотрели в пол. Его ответ мы едва могли расслышать. «Нет», — сказал он.
— Не пошли? Тогда, куда же вы пошли?
— Никуда. Я остался в саду.
— Наверное, собирали фрукты?
— Нет. Нет. Не следует понимать меря неправильно. Я остался в том саду из-за в душевных мук. Я шагал вперёд-назад, влево-вправо и мучился.
— Интересно, по какому поводу? Сели на муравьиную кучу, или что-то ещё?
— Лорд Саймон, это не шутка. Я был в большом отчаянии. Когда я сказал вам сейчас, что миссис Терстон и я обсуждали вопросы прихода, это была только половина правды. Мы также говорили и о шофёре. Миссис Терстон призналась, что увлечена им. Правда, она утверждала, что её привязанность — скорее привязанность матери к сыну. Но я знал, я чувствовал, что было иначе.
— «Позор тому, кто плохо думает об этом»[40] — прокомментировал Лорд Саймон. — Итак, вы шагали взад-вперёд по саду… как долго?
— Я был в саду, когда услышал те душераздирающие крики.
— O, вы были там. Тогда, должно быть, вы вышагивали около получаса.
— Полагаю, да. Я потерял счёт времени. А затем я не мог решить, что делать. Прошло, наверное, несколько минут, прежде чем я собрал всю свою храбрость, чтобы возвратиться в дом. Но наконец я так и сделал. Я подошёл к парадной двери и позвонил. Дверь мне открыл Столл. Я спросил его, чем были вызваны те звуки, и он сказал: «Миссис Терстон… в своей комнате. Её убили, сэр». Я сразу спросил доктора Терстона, чувствуя, что моё место рядом с ним. Столл предоставил мне искать его самому, поскольку должен был возвратиться к горничной, у которой случилась истерика. Поэтому я поспешил в спальню и обнаружил жалкий, ужасный труп бедной женщины. Я сделал то, что мог: встал на колени около неё и стал молиться. В этот момент вы нашли меня.
Сказав это, мистер Райдер сделал нечто, очень смутившее всех нас. Он закрыл лицо руками и зарыдал. В притихшей комнате мы слышали звуки этих рыданий вполне отчётливо. И вновь — верю своей интуиции — я не думал, что плачет он именно о Мэри Терстон.
Его прервал голос отца Смита: «Где вы работали прежде, чем приехали сюда, мистер Райдер?»
Я подумал, что он хочет отвлечь беднягу, побуждая его таким нейтральным вопросом рассказать о себе. Не могло быть никакого другого объяснения этому вопросу, столь не относящемуся к делу.
— Я был викарием в лондонском приходе.
— И оттуда вы прибыли прямо в эту деревню?
— Нет. У меня был… нервный срыв. Эта работа в Лондоне… какое-то время я был инвалидом.
— Вы не против рассказать нам природу своей болезни?
Викарий уставился на него, разинув рот. «Это … это не было ничем очень серьёзным. У меня была мания. Фактически, — голос его стал очень торжественным, — я вообразил себя королевой Викторией. В течение нескольких месяцев я говорил о себе исключительно во множественном числе и имел привычку драпировать шарфом голову в форме вдовьего чепца. Но я рад сказать, что всё закончилось. Я полностью выздоровел семь лет назад без всяких рецидивов».
Конечно, если учесть, что мы рассчитывали ни неожиданность, то мистер Райдер нас не разочаровал. Но однако нужен был человек со способностью проникновения в суть и с воображением отца Смита, чтобы обнаружить в викарии нечто большее, чем просто эксцентричность, хотя теперь, когда я смотрел на его бледные заплаканные щёки и глаза, в которых отражалась пустота, я понял, что должен был догадаться давным-давно.
Месье Пико, который, казалось, во время истерики викария несколько растерялся, вновь возвратился к насущным делам. «Когда вы были в саду, месье, — вежливо произнёс он, — вы видели окна дома?»
— Нет.
— Совсем? За всё время, что вы там были?
— Нет.
— А вы не могли бы сказать, было ли освещено хоть какое-нибудь окно на лицевой стороне дома?
— Нет.
Я желал, чтобы месье Пико оставил, наконец, его в покое. Я был уверен, что бедняга снова собирается погрузиться в те неприятные рыдания.
— Где précisément[41] вы были когда услышали крик?
Я был прав. Вместо ответа викарий вновь закрыл лицо руками. «О, оставьте меня, наконец, в покое, — простонал он. — Я поступил плохо. Но кто без греха? Кто из вас невинен? И у греха, что на моей совести, нет ничего общего с вашим делом. Абсолютно ничего. Нет, я не могу сказать вам больше ничего, что помогло бы найти убийцу. Так оставьте меня в покое...»
Он встал и, пошатываясь, направился к двери. Я увидел, что детективы обменялись недовольными взглядами.
ГЛАВА 19
— Я считаю, что этот человек — просто Проныра Паркер[42] самого неприятного вида, — прокомментировал Сэм Уильямс, когда дверь за мистером Райдером закрылась.
— Но позвольте напоминать вам, — сказал отец Смит, — что были Паркеры ещё менее нормальные и более зловещие, чем этот Паркер, вошедший в пословицу. Был Томас Паркер, который был лордом-канцлером Англии и мелким воришкой, или преподобный Мэтью Паркер, который был не только архиепископом Кентерберийским, но и протестантом.
— Именно так. Ну, теперь, когда мы услышали всех этих дам и джентльменов, лично я не прочь вздремнуть, — сказал лорд Саймон.
Я был изумлён и разочарован этим заявлении. Во время допроса я ничуть не сомневался, что к его концу детективы окончательно оформят свою теорию и мы увидим арест ещё до того, как пойдём спать. Казалось, что уж они-то знали, куда ведут их вопросы, и хотя у меня самого никаких подозрений не сформировалось, я отнёс это, достаточно традиционно, к собственной некомпетентности и тупости.
— Но... разве вы не знаете, кто убийца? — прямо спросил я лорда Саймона.
— Вместо того, чтобы рассказывать вам то, что я знаю, — ответил он, — позвольте мне перечислить несколько вопросов, ответы на которые мне всё ещё неизвестны. Я не знаю, кем может быть мистер Сидни Сьюелл. Я не знаю, кто такой пасынок миссис Терстон, если только это не один и тот же человек...
— И ещё вы не знаете, — с сарказмом перебил я его, — ни любил ли первый муж миссис Терстон на завтрак яйца пашот или глазунью, ни кем была его прабабушка. Но на самом деле, Плимсолл, если вы решили эту загадку, то могли бы и рассказать нам.
Лорд Саймон бросил на меня страдальческий взгляд: «Не сердитесь, дружище. Я же стараюсь, как могу, вы же видите».
— Но вы уже знаете, как всё было сделано?
— У меня есть своего рода догадка.
— И вы знаете, кто это сделал.
— Как говорят полицейские, у меня имеются подозрения.
— Тогда почему не сказать нам? — вступил Сэм Уильямс. — Эта атмосфера подозрений хуже всего.
— Это всего лишь вопрос старого профессионального тщеславия. Я хочу сначала завершить дело и всё такое. По существу, оно ещё не закончено. Отнюдь нет. Подозрения не приятны никому. То, чего хотим мы все, — это уверенность и доказательства. Завтра они у меня будут, и я решу, что делать. Да, Баттерфилд?
Слуга лорда Саймона вошёл в комнату и ждал, пока хозяин закончит говорить.
— Полагаю, что нашёл то, что вам требовалось, милорд, — сказал он и вручил несколько неряшливый листок бумаги.
Лорд Саймон проглядел его, присвистнул и передал Пико. Листок пошёл по кругу, и, когда он оказался у меня, я сразу узнал довольно детский почерк Мэри Терстон.
Мой дорогой (было написано в нём),
Прошу простить за вчерашнее. Я должна поговорить с Вами этим вечером в обычное время. Не следует на меня сердиться. Я делаю всё, что в моих силах, чтобы вы были счастливы. Вы знаете, что я Вас люблю. Не позволяйте ничему помешать вам в этот вечер.
M.T.
40
По преданию орден Подвязки был учреждён королём Эдуардом III в 1348 следующим образом. Эдуард III поднял подвязку, обронённую придворной дамой на балу, и, чтобы отвлечь внимание гостей, надел её под колено, произнеся фразу:
42
Т.е. не в меру любопытным человеком, склонным совать нос в чужие дела. Не совсем ясно, какой именно Паркер стал прототипом.